* * *

Памяти С.К.

О том, что с нею сталось, я узнал,

Когда уж не помочь, а только посудачить,

И даже то, что это рассказал

Небезызвестный ребе Мордехай,

Не утешает. Так или иначе,

Забудется, и ручкой помахай.

Лети теперь отсель до Востряковки,

Маши руками, коли нету крыл,

И разумей, как он на остановке

На этой самой лавке говорил.

О, все его слова оказывались кстати,

Я думал также, но наоборот,

И женщина в весьма порочном платье

Прислушивалась, приоткрывши рот.

* * *

Борису Камянову

Здесь имена не все изменены.

А было так, сначала вышли двое,

Напоминая трезвых со спины,

Потом другие, и еще один,

Который говорил без перебою

С Бородиным и гверет Бородин.

А сам Сапожников остался и уснул.

Но перед тем как кануть в мир дивана,

Он этот свет еще раз оглянул,

Слоеный дым, бутылки и стаканы,

Забытый пиджачок какого-то болвана,

Все, что хранило чьи-то имена

Из шкафа явлена, и не без пиетета,

Подушка и легко водружена

На место, на диван, где раньше у стола

Сидела Верникова с университета,

Тянула бренди и не допила.

* * *

Памяти Риты Петушковой-Рёш

1.

Как рассказать о той, которую не знал,

А был свидетелем раскладыванья вилок,

Что обронила, скажем, и поднял, –

Лес ножек и халат, застегнутый, увы,

И пламенный букетик из бутылок

На кухне, Господи, окраине Москвы.

О ней и ни о ком. Ненужные слова,

Уместные в Филях, Сокольниках, что говорить, Кузнецком мосте,

Однако же, сперва

Два слова, господа, – всем нолито? Не чокаться при тосте.

Раскидывай, земляк, она ли отошла,

И приходила вновь, и запросто касалась

И всех, и каждого, и оказалось,

Что всё свое с собою унесла.

Ту стопку, например, из нескольких гравюр,

Считай, и лиц, и душ, где женщины и дети

Брели за праотцом, который кинул Ур

И тоже дёргался, не знал, куда идти,

А нам оставила дешёвку типа этих –

«Бог дал, Бог взял» или, мол, «Жизнь прожить, не поле перейти».

2.

Легко ли? А ведь тонкая была,

В игольные, поди, а проскользнула уши,

Куда нейдут просторные тела,

Как и написано, верблюд или канат,

Я чепуху мелю, а ты меня не слушай,

Мало ли что про это говорят.

И не расспрашивай, когда и где бывала,

Понятно, посреди лесов, полей и рек,

Была ли девочка? Полвека не достало

Покойных ли, живых ее коснуться век.

* * *

Эта пьеса и четыре последующие

ПАМЯТИ АННЫ ГОРЕНКО,

похороненной в Тель-Авиве

на кладбище а-Яркон

5 апреля 1999 года

О девочке, похожей на грача,

Моловшей всякий вздор на лавке или ветке,

В начале Невиим и позади Давидки,

Где только прихватили сухача

(Написано КАРМЕЛЬ на этикетке),

Сбежала, босоножками стуча,

Искать, поди, заместо сигаретки

Читателя, советчика, врача.

* * *

Легко представить, где она была

К исходу лета перед Новым годом,

Покудова кружилась как юла,

Еще не обсуждалось всяким сбродом

Возможна ли сей девице хвала,

Или потом, как раз перед уходом,

Когда ее раздели догола,

Она была намазанная медом

И по-над ней курлыкала пчела.

* * *

Ее тревожили две-три случайных фразы.

Которая с японцем в кипятке,

Проклюнулась и получилась сразу

После укола в вену на руке.

Тогда она и этот косоглазый

С собакой на коротком поводке

Покинули гостиницу Park Plaza.

Всё замечают в нашем городке.

Внимательно следили эту пару

Реб Элиягу и его жена,

А, по словам всеведущих бабуль,

Она прошла без спутников, одна

По Герцлеву бульвару

И поднялась на холм по имени Шауль.

* * *

А хоронили Нюру в октябре,

А то весной, в апреле или мае.

Земля была действительно сырая,

Такое глинозёмное пюре.

Как Санчо, гравированный Доре,

Внушительная личность, но простая,

Сидел на перевернутом ведре,

И, оказалось, вовсе был никто.

Уже с бутылками (одна полупустая),

Поднявши воротник потертого пальто,

Он то помалкивал, пока псалмы читали

И опускали тело, – не встревал,

То погонял – Давай! Давай! – когда, как он считал,

Мы медленно лопатами махали.

ОФЕЛИЯ

Сказал Лаэрт: Постойте засыпать.

Сказал принц Гамлет: Недопонимаю.

Сказал Король (приняв стакан, само собою):

Всё просто, как два пальца облизать.

Потом сказала Королева-мать:

Была и нету – дело молодое.

Принц Гамлет записал: Свободънъ отъ постоя,

Хотя сие не пишут через ять.

Сказал Полоний, тот, что был убит

В шкафу, где алый плащ на вешалке висит,

И зелье по цене всего один червонец,

И простынь со стола стекает по реке,

Где бултыхался маленький японец

В кипятке.

* * *

Памяти А.Г.

Автобус шел из Маале Адумим.

Шептала девочка, читая теилим.

Гольдштейн смотрел и слушал.

Рядом с ним

Судили и рядили о России.

Про холода и летние дожди,

Про то, как правят ихние вожди,

Про лихость, так сказать, буржуазии.

И тот, что там живал и наблюдал

Рождение, как он сказал,

Типа того, трагедии и фарса,

Когда Гольдштейн заметил, что читал

Про это всё у молодого Маркса,

Он тотчас же его зауважал.

Так и вели мудрёный разговор,

Один, другой случайный пассажир,

Не то весёлые, или хватили лишку

И всё своим казалось чередом –

Бежал забор бетонный за окном,

Смотрела девочка на маленькую книжку.

В ОГРАДЕ

Зое Копельман

Во граде, где я жил едва ли ни полвека,

Где до Кремля пешком как до Шиша Асар,

Тургеневка была – библиотека

И начинался Сретенский бульвар.

В другую сторону был пруд продолговатый,

Без уток нынешних и чуть ли ни гусей

И делал круг трамвай тридцать девятый

Не у метро, а там, где Колизей.

Упомяну и этого, который

Жил на Покровке около Авроры,

От овощного несколько шагов.

Мы говорили, выйдя из трамвая,

И он, и я, и рта не закрывая,

И помахал рукой, и был таков.

* * *

SS

Пока мы пили, выпал первый снег.

Почти от Белорусского вокзала

Сплошным, пушистым, белым укатало

Весь ленинградский, так сказать, проспект.

И пух небесный был над головой,

Кружа и опадая постепенно.

Ажурный дом в начале Беговой,

За коим шли кирпичные дома,

Казался необыкновенным,

Чудной была и улица сама.

По ней до Хорошевского шоссе

Я знаю, бегала с косичками, как все,

Которая моей могла бы стать женою.

На этот счет совсем в иных местах

Бреду и рассуждаю сам с собою,

И поневоле наблюдаю как

С пригорка, где намусорили ели,

Сползает облако к монастырю Креста.

Над местом, где почил известный Руставели,

Мерцает силуэт трамвайного моста.

* * *

Александру Лайко

Пошепчемся на лестнице пустой.

Ты говори, рассказывай. Собаки

Не обнаружат, не подымут лай,

И шлепанцы не выглянут: «Кто там?»

Здесь можно жить, помойственные баки

Сидениями да послужат нам.

Рассказывай, чего там, не молчи,

Ты говори, я не перебиваю,

Я думаю, нет, я соображаю,

Как приспособить эти кирпичи,

И баночки, два эти колеса,

По камушкам, похожим на скрижали,

Поехали! и чтоб не замечали

Всю нашу жизнь, все наши полчаса.