Выставка Яна Раухвергера, одного из ведущих израильских художников, открылась 17-го марта в галерее Zemack Contemporary Art. Мы встретились с Яном в его мастерской.

Видео: Лена и Леонид Зейгер

Сайт Яна Раухвергера

Здравствуйте, Ян! Мы рады приветствовать Вас в рамках проекта Art-in-process. Наш сайт это нечто вроде клуба, форум для неформального диалога между художниками, иногда чисто профессионального, иногда личного, а зачастую, и столкновение различных мнений и точек зрения. В названии проекта Art-in-process заложена одна из главных для нас тем – процесс работы, “кухня” художника.

Ян, ведёте ли Вы каталог Ваших работ? Можете ли Вы примерно оценить их общее количество?

Я написал много работ, сколько – не считал. Примерно 25 лет назад я начал фотографировать работы. Это важный процесс – знать, что ты сделал и куда ты продвигаешься. Эта потребность – понять – приходит с годами. Думаю, что только в возрасте 45-ти лет, примерно, я начал фотографировать работы, да и то – только масло, а не работы на бумаге – этому нет конца. Кроме того, то, что я сделал вчера или позавчера, не имеет для меня большого значения, я поглощен новыми вещами. Я могу оценить, что более удалось, а что менее, я достаточно самокритичен, но новая работа влечет меня вперед и её актуальность “отодвигает” в сторону все, что было сделано ранее.

Разве не бывает, что Вы возвращаетесь к старой работе, на которую не смотрели, допустим, пару месяцев или лет, и возобновляете работу над ней?

Это может произойти, не отрицаю. Нужно понять базисную вещь: есть достаточно красивых работ в мире, незачем делать еще. Для меня живопись это жизнь, а не индустрия картин. Музеи и склады переполнены картинами, которых никто не видит, это просто большое кладбище. Я пишу, потому что у меня есть потребность писать, а не потому, что я должен “производить” картины. Я не возвращаюсь и не правлю работы, потому что не думаю, что возможно заново подключиться к “витальности” картины, сделанной год, два или десять назад. Картина актуальна в конкретной временной точке, с технической точки зрения и в плане “пульса” картины, так что это неверная философия, возвращаться и исправлять. Анализ, что сделано неправильно и что исправить, нужно делать в новых работах. Конкретная работа не так важна для художника, её нужно рассматривать в контексте всего творческого процесса.

В наше время понятия добра и зла совсем не однозначны. Мир стал сложнее, количество информации и сенсорных раздражителей безмерно возросло.  Каково место искусства в современном мире, его соотношение с внешней средой?

Я вижу жизнь со всеми её трудностями и множеством тяжелых переживаний. Мои дети в армии, болезни, друзья умирают… Но, начиная работать, я все забываю. Собственно, я для того и прихожу  в студию. В этом суть профессионализма: когда мы идем к врачу – мы ожидаем от него профессиональной работы, а не демонстрации его осведомленности в плане знакомства с заголовками газет. Почему художник должен соответствовать каким-бы то ни было ожиданиям? У него своя жизнь, и его связь с миром и обязательство – оно перед Всевышним, а не перед людьми, его окружающими.

Смотря на Ваши работы с обнаженной моделью, я вижу в них элемент чувственности, даже эротики. И модель обычно – девушка вполне привлекательная. Существуют другие подходы к обнаженной натуре, например Люсьен Фрейд. Каково Ваше отношение к этой теме, является ли эротика осознанной частью Вашей работы, чем-то, что Вы учитываете, стремитесь к нему или наоборот, избегаете?

Я не считаю свои работы эротическими и совершенно не стремлюсь к этому. Вместе с тем, художник ведь не абсолютно контролирует свои творения. Я стараюсь быть максимально прямым и честным в том, что я делаю. Возможно, множество женских образов в моих картинах создает ощущение чувственности, но Сутиновский натюрморт тоже может быть очень чувственным. Работая над портретом, я стремлюсь понять его “изнутри” – как халат приближается к женскому телу, что он чувствует – то есть я и есть халат; я и муравей, который видит мир со своей позиции, и одновременно как Создатель – я  хочу понять мир со всех его сторон. Личность художника, его тепло, его человечность – это невозможно придумать, это выходит в картинах без особых усилий с его стороны. Чем больше я погружен в процесс работы, занят композицией, отношениями цвета и пространства – чем больше я забываю себя, тем больше моя личность отражается в картине.

Ян, портрет является существенной частью Вашего творчества. В работе с моделью, Вам удивительно удается “схватить” характер. Можно привести классические примеры “психологического” подхода к изображению образа человека в живописи, такие как Веласкес, Гойя, Рембрандт. Можно ли сказать, что у вас особенная интуиция в восприятии людей, и это проявляется в Вашем творчестве?

Я не считаю себя портретистом или психологом, и не уделяю много внимания сходству, это выходит само собой. Я работаю больше над композицией и анализом. По ходу работы я знакомлюсь с личностью, и иногда это вызывает изменение композиции, в любом случае я не забочусь о сходстве. Это не так, как в старые времена, когда люди заказывали портреты (хотя я делал и такие), и у художника было некоторое “обязательство” перед поколениями, которым это останется. Сегодня есть фотография, которая освободила художника от этой функции. Меня заботит выражение характера человека, так же как характера пейзажа или света, все это должно быть очень точно. Смерть искусства в “приблизительно” – все должно быть точно, и еще точнее, и еще – только так можно достичь тех слоев, которые невидимы. То есть, нам “показывают” что-то “Вот, так это выглядит” – и ты это или принимаешь, или ищешь истину глубже. Наши глаза видят только оболочку, большинству людей этого достаточно – мне нет. Я на каждом этапе задаюсь вопросом “Что я вижу?”, и как будто раскрываются врата и я вижу еще и еще что-то.

Когда Вы работаете над портретом, Вы только созерцаете человека или также беседуете с ним?

Конечно, я беседую во время работы с моделью, но также, если я работаю над пейзажем или натюрмортом – это, фактически, всегда портрет. Я имею в виду максимальное обязательство понять то, что ты видишь. Повторяю – понять, снять как можно больше слоев – пока не дойду до какой-то тайны, которую, кажется, скрывали от меня… Бог сказал “Вот, бери это”, но я не согласился, искал еще и еще, пока не кажется, что постиг что-то из этой тайны.

Сколько времени, в среднем, Вы посвящаете работе над одним холстом?

Видите ли, в молодом возрасте мы все хотим писать большие романы, большие холсты – каждый напишет “Войну и мир”. Художник должен пробовать себя в разном, писать кратко и подолгу, анализировать и понять в чем он может больше себя выразить. Мне большие романы не удались. Мой учитель (Владимир Вейсберг) мог работать по 150 часов над холстом, я так не могу. Это не хорошо или плохо, просто каждый должен понять свой характер.

Ваш живописный почерк узнается сразу. Пожалуй, ведущим качеством Ваших работ, на наш взгляд, является их “воздушность”. Вы в большинстве своих работ создаете пространственность, не забывая при этом о законах плоскости. Или, например, в работе с моделью, Вы часто сочетаете реалистические элементы с дисторцией тела и перспективы. Является ли это Вашей задачей – “помирить” противоположные подходы, можно ли назвать это постмодернистким ходом?

Я работаю каждый день и не забочусь о том, чтобы у меня был узнаваемый почерк, главное чтобы мне было интересно. Каждая модель, натюрморт или пейзаж – я как будто заново вижу мир, и мои инструменты должны помочь мне понять его. Я понимаю мир через материал, с которым работаю, допустим масло  – одна работа не будет похожа на другую, технологически тоже. Начиная работу, я выбираю подрамник, холст, грунт – то есть начинаю с “базы”. Выбирая бумагу для рисования, я проверяю, какая бумага работает на меня, или какую кисть мне стоит взять, какой терпентин. Все эти вещи очень важны. Но когда я уже начинаю работать, я забываю все, что делал до того. Я занят поиском, а чтобы мои работы были узнаваемы с расстояния в километр, как светофор – это не для меня. Я предпочитаю, чтобы картина сама говорила за себя, потом зритель приблизится и посмотрит, кто её написал. Если у тебя есть индивидуальность, её увидят в работе, а если нет, её не придумать, нечего и стараться.

Вы много лет посвятили преподаванию…

Преподавание это очень серьезная вещь. Роль учителя сегодня иная. В прошлом обучались профессии, сегодня профессионализм уже менее актуален. Учитель, с его опытом, наблюдая ученика, видит уже в начале, как он может развиваться. Он может помочь ученику, дав подходящие именно для него основы. Но это может произойти только при полном доверии учителя и ученика друг к другу, чего не может случиться, если человек просто приходит в Академию, и у него нет личной и глубокой связи с учителем. Обрести доверие учителя вещь не тривиальная, зачем ему вкладываться в ученика – это большие усилия. Я, к примеру, смотрю работы молодых художников, которые приходят ко мне за советом – вначале каждые два-три месяца, потом реже, а в конце встречаемся только на выставках. Школу закончить это одно, а вот работать одному это гораздо труднее. Во время учебы на тебя направлено внимание учителей, которые обязаны реагировать на то, что ты делаешь. Но по окончании учебы, никто этим не интересуется, даже твои коллеги по школьной скамье – все хотят преуспеть и разбегаются каждый в своем направлении. Потому я работаю именно с этими людьми, находящимися на критическом этапе поиска своего пути.

В Ваших работах часто присутствует тема дома и семьи, дети или женское тело (кстати, не припомню, чтобы мы видели мужскую обнаженную натуру). В целом, создается ощущение тепла и покоя, отсутствия конфликта. Можно сказать, что в них много чувства или даже чувственности. У мэйнстрима актуального искусства, на наш взгляд, обратная тенденция, и это отражает то, что происходит в культуре и в обществе в целом, переосмысливание старых норм  и концепций. Ирония и стёб – прямой или скрытый, стали неотделимой частью современной эстетики. Не опасаетесь ли Вы показаться устаревшим или сентиментальным, что язык, которым Вы пользуетесь, принадлежит иной эпохе?

Мы дети определенного времени и места, от этого никуда не деться. Незачем стараться быть актуальным, это заложено у нас внутри. Я занят своим поиском, о котором я говорил ранее, без угрызений совести, что я не говорю о какой-то газетной актуальности. Меня много критиковали за то, что я пишу девушек или пейзаж, в то время как людей убивают… Солнце светит – для меня это не менее актуально, чем те или иные события, происходящие в мире. Всевышний видит гармонию мира, со всей его смертью и болью, ему виден некий порядок, нам с нашими маленькими несчастьями, не может быть ясна истина. Сочетать личное видение, с определенной позиции, с более широким пониманием – в этом, собственно, роль художника или поэта.

А если мы перейдем от актуальности в событийном смысле, к актуальности в мире искусства – допустим понятие гармонии, разве оно не изменилось в современной культуре?

Видите ли, меня это уже не волнует. Меня собственно, никогда не интересовало, что обо мне подумают. Меня интересовало мнение моего учителя, еще двух-трех художников, которых я ценю. Скольких людей мои работы трогают? Одного? Трех? Пятерых? Я себя таким образом проверяю, если слишком многим нравится то, что я делаю, это становится подозрительным. Может где сбляднул… Я не стараюсь никому понравиться.

Вы воспользовались ранее выражением “война в пространстве холста”, по отношению к процессу Вашей работы. Вы так это ощущаете, как борьбу?

В процессе работы, у меня не бывает хороших вещей, которые “вдруг” вышли. Все пространство картины работает, если есть какое-то место которое вроде бы больше удалось, и оно будто выпрыгивает и говорит “Меня не трогай!” – его я как раз моментально перепишу. Ничто не должно ограничивать мою свободу на плоскости, все должно “вариться” вместе.  Так же как мы не знаем высшего разумения, что в Японии несчастье, а здесь так или иначе – мы как люди не должны пытаться судить что и почему. Он сверху видит это иначе. Так и я, в данном случае, “создаю мир”, и ничто не должно мне мешать и говорить “я в порядке” – нет, в работе все динамично. Ты где-то теряешь, но приобретаешь нечто гораздо большее.

Перевод с иврита. Интервью вела Лена Зейгер. 18 марта 2011, Тель Авив.

Биография Яна Раухвергера