***
Где коридор сомненья узок,
под насыпью на утреннем песке,
ты родила трёх спелых уток,
любимых в славе и тоске.
Ты родила богатыря,
без ног, с руками волкодава,
и там, где всё живое пьяно,
он скрылся, будто проходя.
И, навевая сны лесов,
дохою плечи окатив,
он был как будто невесом,
но всё заполнил, как мотив,
во глубине её весной.
1965

***
Вагоны, скрипящие пылью кобыльей,
себя одевали, как в платье крестьянка,
и листья, что золота лотос носили,
ветрам отдавались – в саду куртизанка.
А где-то петух коронованным горлом
у былей селенья выклёвывал семя,
они же, как крылья, упали на тело,
оно на заре любить захотело.
1965

***
Здесь занозился пальчик россиянина,
подковой губ ему кричали «браво»,
струилось солнце в сенях у селянина,
в огне и золоте остывшего стакана.
Бежал по даче детский майский пёс,
и лист синел на ветке в час рябиновый
застывшей позой океанских гроз,
рукой лиловой сок давя малиновый.
И из линеек склеенный безумец
обмерить взглядом силился пространство,
когда бессилие зажатых улиц
открылось в неоглядность странствий.
1965

***
Вошёл: ни слова не сказал.
Умная – кому понравится!
Гудками вызывается вокзал:
«В дорогу шаль накинете ль – красавица».
Будто всё становится известным,
адреса знакомые везде,
записалась ли служительницей Весты,
ты, не ведая про страсти на земле.
Нет – славословиям оргии,
бал твой отпразднуем здесь;
с крестом святого Георгия
знакома ли ваша честь.
Чёрные волосы – ночью,
каркает вороньё,
белая шея – дочери глухой воротничок.
Ты своё бытие провожаешь ресницами,
что вам снится по станам яви,
узкими глазами-спицами,
колесницею, куда вы отмелькали?
1958

***
О сад соловьиный, о боль и отрада,
огни электричек и сыпь листопада,
и девичьи руки в окне, на стене,
и дали прощаний в отмеренном дне,
улыбки до донца, одетые ветром,
в них радость свидания с морем и летом,
и тени, как крылья прекрасной разлуки,
молчание – к небу ушедшие звуки,
и день угасает – на лавке старухой
шепчет молитву, и образ Николы
в сердце её золотое приколот.
Медленный час и вода в серебре,
кони беседуют мирно шагами,
ветер в саду уснул на струне,
двое и шорох, и сено стогами,
дерево спит и ветки легки,
всё неподвижно в преддверье полёта,
тихо в углу одолеет дремота.
Падают с неба во мгле светляки.
1976

Осенние переходы

1.
Коридорная тишь скользнула сырым глотком,
а на улицах пели бильярда шары, голова опрокинута,
кто-то тянет к земле, горло струится петушиным
криком,
кто-то тянет к земле, всё росой залилось слёз
простоты, немоты,
кто-то тянет к земле, вечный глаз поцелуем рождён.
Лоб-сниток челюстями шагает, шагает,
берут по монете, в переулки снуют и жуют,
трясётся трамваем исчезающий образ церквей.
Никто не рождён, и не умер никто на планете,
колесо карусели – одинаковость круга без вздоха,
счетовод без растраты, убийца на жертве, пикет
на убийце,
у женщины розы в груди, в плечах, в улыбке.
Тянет город вздохнуть, это город чужой страны,
непонятны наречья, намёки и приступы тела к телу,
что потянут, теряясь, легковерием поднятой пыли,
уамбром в губах, и кирпичная сухость полей,
и биенье до края начинается шорохом, стуком,
по тарелкам раздались призывы на тризну
тоски неизбывной,
в красках тумана лицо на бледной волне,
глотком сиреневым воздух, тело – ручей глубокий.
Отключенье, и верно заверчен час умиранья,
час наставанья,
пергаментный старец на нитках сердца,
комочком ждущего,
и припечатанье к вещам, как к женщине любимой,
сырой прорыв и сытость помидора.
47
2.
Новый сон расстояний – разве может случиться так,
оборот колеса – это красный бокал,
это лапы пучины и ад.
Задув свечи свои, отдаётся пуховым летам.
Осень дней позабыть под стучащие капли с крыш.
От потуг барабанной кожей – кто ударит по нерву,
пасть в похоронном залпе от стреноженной воли
и плоти
на лезвия штыков готовых резать крыш,
и бросить взгляд тоскующий, неспелый
на томность волн под шелестом дождя,
и белой тучей прикасаться к гребню,
и таять на безмолвье запустений,
где скутана тоска летучей мышью
над глиняным кувшином амбр и вин,
так загореться выжатым лимоном
настоем южноюных солнц.
Новый день застревает парадом, парадом
под стук, бледный стук, железный каблук,
от нацеленных жерл немота, глухота, маята.
И кипеньем цветов бросить плач на ладони-обочины
под железную маску со штыков зашагавших гробов.
Поднимают дома тот неверный свет ниоткуда,
чайка бросила, разбилась раковина в стране нельзя,
забыть и прийти, руки вскрикнут и, лилией сложены,
опадут от прощанья, где в другой стороне их весна.
1968
***
Если бы…

Река так гладка, если бы,
и дом двухэтажный так светел если бы,
но страх в трёхэтажном протянут если бы,
и там где-то рядом вдруг кто-то бежит если бы,
и так далеко до реального взгляда в решётке реки
читаемой если бы,
спокойно пройдёт её постепенность, но если бы долго;
опять возникает бегущий расплывом, но если бы, если бы,
и где-то нельзя протянуться за жизнь свою если бы;
но вот тишина – это случай, наверное, если бы,
и шорох с тобою, и дерево, странно пред ним
если бы только,
и в птице далёкой не спрячешься если бы;
и сон твой пройдёт за усталостью, есть ли там если бы,
течение в лес одинокий, но если бы, если бы,
торопится всё, только разум считает, и нету там если бы;
и так не забыть, что в словах иногда раскручено если бы.
1972
***
Всё проникаемо, мой друг,
всё проникаемо, увы,
и лес, и солнце, и холмы –
всё проникаемо, мой друг.
И до творенья головы
всё проникаемо не вдруг.
Не торопись на миг молвы,
из колебания на круг.
Что проживаем мы сейчас,
то было с нами и без нас,
и мир к реальности стремится,
воронкой втягивая лица,
где Брейгель рамкой полонён
из тех времён.
1987
***
Что за нами?
Что?
Что за словами?
Что?
Кто за нами?
Кто?
Кто ходит нами?
Кто?
И мыслит – кто?
Кто спит нами?
Кто?
Кто здесь?
Кто?
Что с нами?
Что?
Что здесь?
Что?
Что там?
Ни-че-го.
И возвращается?
О… нет.
– А без слов?
Вот и ответ.
Нет.
1995
***
Конечно форма, конечно произведение, да,
а без этого туман перехода безведомого и возвращение волны – куда?
Мышкин съел Орешкина, Орешкин проглотил Земляничкина
и улетел Птичкиным, задушенным Одуванчиковым.
О, этот рай хамсы Хармса в норке мышки Эрль.
***
Ты берёшь словно пальцы указки
и на снеге по клавишам ы
чернотой протыкаешься гласных
растекающей негою в и.
***
У гения две стороны любви:
одна любовь за птицею на крыше
другая за подпольем мыши
и здесь встречаются: поймай, но не лови.
***
Водил собачкой букву «и»
теперь сама она – стихи.
***
Когда следователю сказали, что подсудимый потерял голову,
возмущению должностного лица не было пределов, ведь голова
была, но её одновременно не было. Все законы, построенные на
соблюдении порядка, были выдуманы головой, а для безголового
не существовали.
– Слишком тяжело дались упражнения, чтобы убрать то, чем судят
и что судят, – рассказывал заключённый.
Хотя это не столь изящное произведение природы, особенно если
учесть, что ангелы там редко поют, а если кто что-то и делает,
то пополам с другим, и чревоугодные инстинкты обрастают
интеллигентным воображением, общением сверху, порханием по
ещё не завядшим цветам, которые при поливе становятся столь
мудры, что им ничего не остаётся, как красоваться перед собой,
а бесплатное небо уже не удивляется своему прикосновению.
– Ты столь юн, – сказал йог, – что мне остаётся молчать, ибо за этим
скрыто всё, что не рассматривается в микроскоп, а сиюминутные
души – не мои ученики, хотя посмотри, как я выражаю цветок,
медленно соединяясь с природой. Глаза йога снаружи погружены
внутрь, и он светится безмятежным лбом, озарённый небытиём.
Прошла минута, за которой ничего не последовало, и оставалось
ждать, кто же придёт, распахивая красоту. Но при трезвом
размышлении было понятно, что только улыбка спасёт ещё
не перевёрнутые листы, и только тот, кто возник, туда же и
попадает, и ничего криминального нет: быть или не быть.
Разбитые представления, ещё не перейдя на бумагу, открыли
пространство, где подчинение смыслу скрутилось в пустые улья.
1968
***
Милый Володя!
Спасибо за милое письмо и за прошпект.
Отвечаю на вопросы: «Как ты и что?» – Я так и ничего. В порту Игарка
курю папиросы. Миронов в клинике сидит, молчит и спит? Его
наверно убьют в таверне. Прокофьев всё пьёт кофе, а Аронзон
ширяет длинными ножами? На Димочкин поклон отвечаю сугробом.
Пишу роман: Димочка и прекрасная дама на необитаемом острове.
Сжимаюсь в лимон и растекаюсь лужей, её бьют топором, а я
вешаюсь. Тебе привет от северной незнакомки, которая собирается
к тебе приехать. Аронзону посылаю буйвола для приручения, в
Ленинграде они дефицит. Читать нечего, читаю себя. Пришли
американского джаза, марихуаны и конского возбудителя без
оправданий в эпигонстве.
1966
***
Прыгает кузнечик с потолка
ему подают валенки
он говорит – не надо пока
я ещё маленький
задумчивый комар сидит на болоте,
чувствуя вибрации плоти
летает птица – кричит ерунду,
свень-звень – быстролётна к пруду,
таракан ничего не боится,
ни тени, ни её птицы
размножается сразу
перевоплотя перепонки в вазу,
лазом в углу незаметным
прохладным зимой и летом.
Стручки открывает боб
и вырастает сноб,
чтобы летом
позировать перед поэтом.
Глядит гусеница, –
незнакомые лица
вспорхнёт бабочка
из кокона наволочки
в осыпанных бойницах
пустые глазницы
бурьян и чертополох
богатый и нищий – лох.
Глядит попугай
ручным клювом в рай
и снятся ему
тоскующие прерии
или ничего не пойму – перьями
по бумаге,
в отваге
её заполняет интеллигент
чувствительностью на момент
воспоминанием зрячим
бредом спячим,
145
и далее тянется дорога,
но её не трогай
образы, образы, за ними шум
шелест шин окнами дум
и далее сосед
припарковывает механический кабриолет,
столько лет
спрятанный бред
в кузнечика переодет
прыжок! И – нет.
2005
***
Один человек без фамилии и адреса спрятался в другого.
Пришёл в дом, увидел картину: быт не быт, нрав не нрав.
Стало тошно и повесился.
Никто этого не заметил и человек воскрес, но стал сумасшедшим.
Этого опять не заметили, и он стал тихим. Тем лучше, незаметней.
Естественно, что этого опять не услышали.
Тогда он стал кричать, но так тихо, что со скуки включили телевизор.
Слабый звонок с того мира позвал его и он сказал: идут. Но никуда
не ушёл: его вымели, в другом месте – счихнули. Вот и всё.
Называется: повесть одной жизни или как стать счастливым или как
превратиться или как пáхнуть или быть.
1996

Я не знаю себе имени. — СПб.: Издательство имени Н. И. Новикова, 2008. — 272 с.