* * *

Вечерних улиц неуверенных,
Себя не помнящих, потерянных,
Я стала избегать не вдруг.
Мой дом беднел родными лицами,
И над фонарными грибницам
Бледнел подслеповатый круг.

Бегом по лестнице – и в логово.
Как выстрел, дверца лифта хлопала,
Мешая ночь перескочить.
Чего ждала, сама не ведала,
Но повела молитва дедова –
Надежды рвущаяся нить.

И привела. И нить все тянется.
Я возвращенка, я изгнанница.
Не знаю, сколько мне веков.
А солнце, за день постаревшее,
Садится в кресло прогоревшее
Меж каменных пуховиков.

1992

* * *

Полы белы, стена бела,
Весь белый свет –
Четыре белые угла,
Бумага поперек стола –
Забав ненужных след.

Привыкла в кубики играть
Сама с собою.
В скалу вмурована кровать
Над белой мглою.

И так подушки высоки,
Так душно, так горбато,
Что Божьей воле вопреки,
Четыре мерзлые доски
В четыре черные строки
Вбиваю виновато.

Все вывернуться норовлю
Из мрака, света, жара
И в Мертвом море жизнь ловлю
С доверчивостью старой.

1991

* * *

Жизнь после смерти есть. Я умерла
И вот попала в вечность – город вечный.
Теперь я знаю, что скрывала мгла
Последняя и что сказал мне Встречный,

Последний в жизни той, когда осуждена
Была я на Эдем, который не заслужен,
Не выстрадан моим безверием досужим –
Ни этот грозный зной, ни эта тишина.

А Встречный говорил, что соль крута в раю,
Где персик да инжир свисают с ветки каждой,
Что буду мучиться неутолимой жаждой –
Хоть плоть свою сожгла, чем душу напою?

Живу внутри стиха, где между строк – песок,
Где юный Яаков – рубашка цвета хаки –
С Рахелью обнялся, их караулят маки,
И черный автомат, как пес, лежит у ног.

Зачем я в бестелесности моей,
Предвидя и в раю явленье Амалека,
В больную даль гляжу, где больше полувека
Жила, не зная, что в раю больней…

1992

***

Лежишь на кушетке, продавленной телом

чужим,

Чужою бессонницей, сам запамятовав,

кто ты.

В наемные соты слетаются на ночь заботы,

Похожие, как близнецы… Голос памяти

неразличим.

Кушетка в пустыне…Озноб в полутьме

– и ожог.

Это память своя, оторвавшись от памяти

общей,

Совершает длиною в бессонницу

шалый прыжок,

И отдельная жизнь, от подобий свободная,

ропщет.

1992

АВТОБУС В НЕГЕВЕ

Вечер. Автобус. Полюшко-поле.
Детство. Отец. Померещилось, что ли?
Смуглый красавец крутит баранку
В такт, словно старую крутит шарманку.

Эхом протяжным – поле в пустыне.
Пахнет жнивьем иль настоем полыни?
Неуловимые льются слова.
Плещется детство, всплывает Москва.

Папа насвистывает негромко…
На окоеме черная кромка.
Все перемолото. Все отзвучало.
Брось. Позабудь. Начинаем сначала.
Не допетляла дорога покатая
Не досияло солнце патлатое,
Из опрокинутого сосуда
Тушью окатывает верблюда
И совмещает единою волей
Сполох в пустыне и полымя в поле

1992

***

Там, где сгорел Содом, едкие пятна окалины.

Отбушевавшее пламя зовет оглянуться назад.

В Мертвое море столпы соляные повалены,

Длинными льдинами, Арктикой белой лежат.

Жар застыл над горами, как северное сияние,

Пахнет дымом и серой, черным хлебом и домом,

Но между домом и мною такое же расстояние,

Как между маревом Арктики

и красным дождем над Содомом.

1992

ВЕТЕР В АРАДЕ

Сыплются листья, жуки, мотыльки.
Душная вьюга вдоль тротуара.
Вывалив мусор, несутся мешки,
Как угорелые, как от пожара.

Корки, окурки, стручки, кожура,
Бланки, квитанции, клочья рекламы
Пестрой трухою прочь со двора.
Бьется белье об оконные рамы.

Это мой день превращается в прах.
Это акаций белёсое пламя.
Еле держась на слоновьих ногах,
Пальмы размахивают ушами.

Ящеркой бывшая ветка ползет,
Ветошки листьев неся осторожно.
В сизой пороше дрожит небосвод.
Кажется, выжить, ожить невозможно.

Даль захлебнулась сухою волной.
Плюхнулась в комнату черная птица.
А петербуржец поет за стеной:
«… Хочется счастья добиться!»

1993

ПЕРВЫЙ ВЕЧЕР ПАСХИ

Ф. Я.

Горькая зелень,
Сладкий орех.
Здесь угощенья
Хватит на всех.

Всех-то нас – двое.
Бокалы красны.
Счастье лихое,
Привкус вины.

Видишь – свобода?
Просторно сидим.
Праздник исхода
Запьем, заедим.

Длинные свечи
Долго горят,
Горбятся плечи,
Туманится взгляд.

Дремлешь ты в кресле.
Покой, благодать.
Тени исчезли.
Некого ждать.

1993

НА ПОБЫВКЕ В МОСКВЕ

1

…О какой правоте? Я не знаю другой правоты,

Чем – с перрона в траву,

и забыться, забиться в кусты,

Их дыханье вдохнуть,

в глубину их нырнуть с головой.

Здесь тебя не услышит никто –

хочешь плачь, хочешь вой,

Хочешь пой,

хочешь детской влюбленной тоской захлебнись

Возвращаясь к себе, от себя, от другой, отвернись.

Здесь заплачешь – там слезы осушит безглазый хамсин,

И в объятьях сожмет, и вы снова один на один.

И все ближе закат. Раскаленная сковорода

Равнодушна к словам покаяния. Что за беда,

Там иль здесь тебя нет?

Не печалься о завтрашнем дне,

Где дрожат жалюзи на твоем ослепленном окне.

2

Там на столе горой тетрадки.
В окне последние лучи.
На темной лестничной площадке
Ищу забытые ключи.
От глаз чужих в квартире скроюсь,
Друг забредет на огонек.
Но зря в бездонной сумке роюсь –
Кефир, очешник, кошелек.
Сижу я, к двери прижимаясь.
Лифтер, храпя, подъезд хранит.
А там, внутри, не унимаясь,
Мой телефон по мне звонит.

1993

МÓЮ ПОСУДУ

Мою посуду, мою посуду.
Мне полюбилась эта работа.
Если сгребаю тарелок груду –
Значит, еда есть, вода есть и кто-то,
Севший за стол и в глаза мне взглянувший
И улыбнувшийся запаху пищи,
Значит, баркасик, почти затонувший,
Все не сдается и пристани ищет.

1993

ПО ОБЕ СТОРОНЫ ТЕЛЕВИЗОРА

Вентилятор сам себя трясет,
Крутится, мигая белым глазом.
Никаких небес, высот, красот –
Зной управился со всеми разом.

Обленившись, вновь Москву включу:
Там листва, там влажно дышит лето.
Нет, не то… Опять плечом к плечу
Мудрецы новейшего завета.

Как печален групповой портрет:
Проповедников терзает астма.
Вопль отечества: пророков нет!
Новых пастырей взалкала паства.

Где оно – отечество мое?
Вечер наконец-то. И пророки
Вышли обсудить житьё-бытьё,
А над ними небосвод широкий.

Только б не споткнуться о порог…
Сесть у двери на прогретый камень
И прохладный вещий ветерок
Пить неспешно, мелкими глотками.

1993

***

Сколько с тобой поменяли домов!
Сколько с тобой поменяли бездомий!
Этот, видать, предпоследний наш кров
Всех неожиданней, всех незнакомей.

Окон непрочных мелкая дрожь,
Комнаты две, две тоски, две кровати…
Нежность, что нежностью не назовешь,
Стала дороже прежних объятий.

Ключник-разлучник, усохшей рукой
Не отворяй нам последнего дома,
Не прерывай перегуд городской.
Не обрывай бормотание грома…

1994

***

Не зря тот солнечный лаваш
Мы, точно питу, уплетали.
Не зря на пиршественный пляж
Несли в авоське цинандали.

Да это что? А как мы пили
На улице Давиташвили
В Тифлисе двадцать лет назад!
Смуглел ягненок, рдел томат.
Но было это всё намеком
На шварму с пряным, жарким боком
У древних иудейских врат,
Где о святынях говорят,
Прилежно в питу вбив салат,
И царский отпрыск полуголый
Не расстается с кока-колой.

1994

***

В срединном, неверном краю замыкался мой круг.

Там бледная рощица с ямбом неброским

сроднилась.

Там мысль о Европе в чердачных картонках хранилась,

Поскольку семье не достался прабабкин сундук,

Заветный сундук, где надежды хранят на замке.

Какая Европа? Чернил бы, да хлеба, да краски,

Да печь растопить, да дверь растворить без опаски,

А Запад – в альбомах, в нарядном цветном далеке.

Но круг не замкнулся, и я проскочила – куда?

Европа не рядом, а рядом шатер бедуина.

Под вечную землю подложена вечная мина.

Восток иудейский – вторая любовь и беда.

Я к морю спускаюсь, как прежде сходила к реке.

Все то ж снаряженье – анапест, хорей, амфибрахий.

К молитве вечерней отроги меняют рубахи.

Восток или Запад – лишь билось бы слово в садке.

1994

НА РЫНКЕ

Ей в спину кричали: «Бабушка, бабушка!
Картошку бери! Один шекель – картошка!»
Старушка, прикрытая шляпкой макушка,
Зачерпнута жгучей, как день, поварёшкой –
С картошкою вместе и перцем пунцовым,
С коврами, ворами, изюмом, клубникой.

Торговцы, торговки плутуют над пловом
На кухне базара многоязыкой.
Увяла, свернулась, как в супе петрушка,
Бабушка пугливая, интеллигентка –
Старушка-вострушка, шутиха, Петрушка –
Соломка свалялась, отклеилась лента.

1995

***

Я лечу в гамаке,
Между пальмой лечу и ольхой.
Снег истаял в песке,
Я послушна незримой руке,
Своевольной, сухой.
Накренились стволы,
И провисла холщовая сеть.
От взбесившейся мглы
Я надеюсь еще улететь.
Но не срок, а отсрочка –
Мой гамак-одиночка.
Лишь слегка потерпеть.

***

Две скобки – два числа:
Рождение – уход.
От койки до стола
И дальше – в небосвод.

Пришел ты, как домой,
А циферки вдогон.
И вот уж – с глаз долой,
И вот – из сердца вон.
Ты на виду у птиц,

Ты в сердце облаков –
Меж просветлённых лиц
Бесполых стариков.

1996

* * *

Московский плащ, забытый на перроне –
Не в Люберцах – в осеннем Вашингтоне –
Куда я, подхватив баул, бегу?
Я, сызмальства в чужом пиру хмельная,
Заокеанский поезд догоняя,
Зачем опять к чужому пирогу?
С пути, с причастности и с толку сбита,
Куда теперь, седая Суламита,
С баулом книг, с ненужным ремеслом?
Черно окно – ни леса, ни покоса,
Стакан и пирожок глядят с подноса
В ночном вагоне, в доме нежилом.

1996

***

Ветер-домушник оконную раму
Мокрыми пальцами рвет.

Кто-то сквозь дождь присягает исламу,
Милость аллаха зовет.

Но почему этот зов заунывный
Ветра и града слышней?

Знают ли солнцем пронзенные ливни
Сколько им выпало дней?

Сколько им выпало? Сколько осталось нам
Рядом с огнем и мечом,

Кто там, внутри, распластался за ставнями,
Молит аллаха о чем?

1996

***

Так бесстрастно тихи эти серые дни в феврале.
Цвет дождями размыт. Но кистями почти что сухими
Нынче пишет художник, планшет прикнопив к полумгле,
Мягко синь подмешав в пегий сумрак в Иерусалиме.

Мне покойно сегодня. Не хочется думать и знать
О намереньях скрытых премудрого акварелиста –
И какими мазками он будет туман разгонять,
И не станет ли завтра картина чрезмерно цветистой

* * *

Грань угасания дня –
Ни причитаний, ни воплей.
Солнце глядит на меня,
Маленькое, как в бинокле.

Грань угасанья ярка,
Грань угасанья прекрасна.
Мягкого мрака рука
Свет приспускает бесстрастно.

Грань угасания дня.
Грань между мыслью и тьмою.
Ласково тени гоня,
Люстра парит надо мною.

1997

1

ПОСЛЕ ВЫСТАВКИ

Закрылась выставка. Художник увозил
Не тронутые взглядами картины.
С досадою холсты свои грузил
Под фонарем на улице пустынной.

Картины втиснув кое-как, плашмя,
В машину сел и сгорбился под ними.
Подумал, сигаретою дымя:
“Зачем писал? Где зрители? Где имя?

Вот баловень судьбы! Что вспоминать
Счастливцев, слишком поздно воскрешенных?”
И спохватился: ” Как скомпоновать
Разбросанные домики на склонах?”

1997

***

Памяти Бориса Чичибабина

Ведут пристрастный счет

Стихи, а не часы.

Сутулый счетовод

Глядит на ртуть росы,

На куст приблудный

за окном конторы,

Куда крадутся строчки,

точно воры…

Но время счет ведет

Все жестче, все надменней.

Стул скрипнул. Суд идет –

Секущий суд мгновений.

Помилованья нет.

Не будет никогда.

Забвенье – не беда.

Признанье – не беда.

Овации, цветы… Он кланяется хмуро,

А почва ускользает из-под ног.

Себя приговорив

к российской хляби бурой,

Не устоял, и в злую почву лег.

1995

***

Прокрустово ложе России –
Ноги целы, сыскать бы голову.
Живу безголовая. Ноги босые
Песком раскаленным исколоты.

Мысли остались на улице Бронной
Вместе с моей головой оброненной.
Плачу, сгорая, по белым лесам.
Плачу, сняв голову, по волосам.

1999

СОН О ТАНЦЕВАЛЬНОМ КЛАССЕ

Куда так проворно, жидовка младая…

М.Ю. Лермонтов

Танцую. Топчутся вокруг
Плясуньи, не совсем младые.
Их каблуков не точен стук,
Прически высятся седые,
Окрашенные в пламя дня,
Окрашенные в сумрак ночи,
(Примерно так, как у меня).

Нас балетмейстер в звезды прочит,
Кричит, стучит: «Батман тандю!»
Меня не слушаются ноги,
По безучастному дождю,
По оседающей дороге
Плетусь в балетных башмачках
На еле слышный звон трамвая.

По мостовой скользит впотьмах
Огней прерывистая стая.
Крахмальный, как пуанты, снег
Ложится на асфальт осенний,
И неподвижен мой побег,
Лишь сходятся, как в танце, тени.

Мне сто или пятнадцать лет?
Всплывают, пропадают лица.
Никак не кончится балет –
Ни выпрыгнуть, ни провалиться.

1999

* * *

Памяти мамы

Покос лимонный,
Лес темно-зеленый,
Все гуще запахи, все память горше.

Взгляни на солнце и глаза прикрой –
Увидишь небо в розовый горошек,
И Подмосковья стертые перроны,
И юной мамы сарафан рябой.

Леса редеют,
Тени коротеют,
Прозрачные израильские сосны
Невысоки, друг друга не теснят.

Лучи буравят тучу, рощу греют,
И пробиваются сквозь воздух сонный
Головки несмышленышей-маслят…
А сыну недосуг. Пора в машину.

С кроссовок счистим хвоистую глину,
Пора и мне кормить и провожать,
И вспоминать, как в утреннем тумане
Прощалась с мамой, как она заране
Готовилась тревожиться и ждать.

1999

СТАРЬЕВЩИК

Альте захен, альте захен,* –

Бедуин кричит на идиш.

Мамелошн** – альте захен –

Разве этим нас обидишь?
Надрывается старьёвщик:
– Позабудь свое местечко,
Был твой дед перелицовщик,
Просидел свой век за печкой.

Как сюртук того портняжки,
Твой язык перелицован,
Как братишкины рубашки,
Как наследие отцово…

Погоди, старьевщик юный,
Вынесу тебе, пожалуй,
Эти порванные струны,
Этот говор обветшалый.

От завещанного мамой
Мне остались слов осколки.
Прах ее святого Храма
Ты трясешь в своей кошелке.

1999

***

Памяти С.Д.

Ялта безлюдная. Мы вдвоем.
Год шестьдесят девятый.
Мы заплатили за весь окоем –
Так мы были богаты.

Четверть века транжирила я.
Казалось, запас бесконечен.
Море сухое. Пустая бадья.
Мне расплатиться нечем.

1999

ПРОЩАНИЕ С ПРИБАЛТИКОЙ

Владимиру Свирскому

На ветви упали белёного неба кристаллы.
Сосны разбушевались, силятся их стряхнуть.
По марту прибрежному ветер слоняется шалый,
Никак не уймется, не выберет, что стрельнуть.

Снег с пеной мешается, тает и гибнет, рождая
Застывшие брызги, под ними дрожит изумруд.
Янтарная капля в песке притаилась нагая.
Не тронем ее. Ювелиры потом подберут.

Прибалтика в марте. Как мало потрачено краски.
Как много оттенков в себя вобрала акварель.
Мы тихо уйдем. Мы покамест боимся огласки.
Но бережно так, как младенца несут в колыбель,
Тебя унесем на завещанное побережье,
Над коим восходит огромный слепящий янтарь.
Сжигает и плавит все наши сегодня и прежде,
И твердой рукой пишет заново наш календарь.

1999

ВЕЧЕРНИЙ СЮЖЕТ

В промежутке, когда ни светло, ни темно,
Черно-белым наброском сюжета
Новоселы сойдутся стучать в домино,
Как в Москве, когда отпуск и лето.

Сдвинут лавки тесней за дощатым столом
В невзначай обретенном Араде,
И усядутся жены мечтать о былом,
О бакинском и минском укладе.

А за ними Черёмушки. Правда, бетон,
Раскаляется за день некстати….

Разве это сюжет? Это попросту фон,
Это горы горят на закате,
Русской речью вечернею взяты в полон –
Наш язык вожделеет к прохладе –
Но порою иврит рвется прочь из окон,
Заверяя, что он не в накладе.

Полосатого облака гаснет наряд,
Вот подол уже с крышами вровень.
Спит иврит. Русский спит. Лишь глядят на Арад
Кнопки белые в черном покрове.

1999