Моя фамилия Кац – коротко и ясно.

По-английски – четыре буквы – KATZ.

По-русски – три – КАЦ.

На иврите – две  – כ”ץ

По-японски, вероятно и по-китайски, один замысловатый иероглиф.

Происхождение фамилии очевидно в ивритском её написании – это аббревиатура (первые буквы) двух слов Коэн Цадик, что значит Коэн Праведник ( Коэн – служитель Иерусалимского Храма ).

С самого раннего детства фамилия приносила мне множество разнообразных происшествий, она так вросла в меня, что я ощущаю её как деталь моей внешности – вроде носа или уха.

1

Лето. Ленинград. Конец 60-х – мне  пять лет. Мама и я гуляем по Летнему Саду. Я большелобый, кудрявый, светло-русый – бегу впереди мамы. Меня окликает какой-то улыбчивый дядя:

- Мальчик, здравствуй! А где твоя мама? Или папа?

Я показываю на маму.

-  Здравствуйте, будьте добры, подойдите с вашим мальчиком сюда. – Говорит маме «улыбчивый» - У меня есть к Вам просьба-предложение.

Он показывает на загончик, сложенный из двух-трех фанерных ширм, они увешаны фотографиями – поперёк надпись: « Ленфильм ». Это фотограф Ленфильма. Пробы.

- Ваш мальчик внешне очень нам подходит. Вы бы хотели, чтобы он снялся в кино?

- Да? Как интересно, а что за фильм? Какая роль? – спрашивает мама.

- Роль очень важная: маленький Ленин! Разрешите сфотографировать? Это не долго.

Меня снимают в разных ракурсах.

- Ну, вот и славно, сейчас я запишу Ваши данные и адрес, потом мы пригласим Вас, ведь это только начало, – говорит довольный дяденька, - так, я пишу: Боря, а  фамилия?

- КАЦ, – отчетливо произносит мама.

- Как? – Выражение лица стремительно меняется: оторопь, разочарование – спасибо, Вы можете идти.

- А адрес?

- Нет, нет, ничего больше не надо.

Страна и Ленфильм готовились к грандиозному празднованию 100-летия со дня рождения В. И. Ленина. Но мне не довелось принять в этом участия. Фамилия уберегла.

2

Июль. Краснодарский Край. Анапа. Черное море. Пионерский лагерь « Жемчужина России ». Мне двенадцать лет. Минута какой то отчаянной решительности: да поеду, да один, да далеко и на полтора месяца. И я, с еще тремя ребятами и сопровождающей, отправился на Юг, через Москву и Новороссийск до Анапы. Чтобы было понятно, насколько это решительный для меня поступок, скажу, что, бывая почти каждое лето в обычных лагерях Ленинградской или Псковской области, дважды совершал побег. Очень томился неволей, режимом – лагерной обстановкой. А тут вдруг, на вопрос, не хочу ли я поехать в этот особенный, удивительно оздоровительный лагерь – согласился. Почему? Потому что дома меня никто не понимает, даже мама не всегда. Надоело! Всё! На Кавказ! Ой, ну не на Кавказ, ну всё равно далеко, к морю, на Юг.

И вот я в лагере – « Жемчужина России ». Это Вам не деревянные домики-бараки в сосновом лесу, это блочный корпус в три этажа, асфальт, стадион, ухоженная трава и деревья в парке.

Метров двести до моря. Всё по-морскому: комнаты-кубрики, ну и так далее: гальюн, камбуз, кают-компания. Мы моряки, военные моряки. Наш отряд занимает этаж: по центру «кают-компания». Одно «крыло» -  девочки, другое – мальчики. Так вот, если до этого я бывал просто в лагерях, то этот был особенный лагерь: строгого режима. Не сбежишь.

Вожатым – «старпомом» был, три месяца как отслуживший, сержант-десантник.

Наказания – «наряды» получал я чрезвычайно часто. За чтение в «тихий час» -  чаще всего. Но были и другие нарушения режима: разговоры после отбоя, самовольный уход в библиотеку и т. д. Когда он обращался ко мне: «Кац!» – Я знал, что сегодня опять не увижу моря. Да, ведь из моего «кубрика» моря тоже было не видно. За всё пребывание в лагере я видел море и купался четыре раза.

После события, произошедшего на второй день «срока», сержант запомнил меня и мою фамилию прочно и с удовольствием. Мне казалось, он мог не помнить фамилию Петров или, даже, Иванов, но «Кац» – отпечаталось в его мозгах особенно рельефно. Вот как это было.

Наш «Капитан»: тётка с профессиональным энтузиазмом, неопределённого нестарого возраста, утром, рассадив нас всех по периметру кают-компании, объявила:

- Ну вот, ребята, пора нам познакомиться, узнать, так сказать, состав экипажа корабля. – Ласково улыбаясь, она продолжала. – Вы собрались здесь со всех уголков нашей необъятной Родины. Сейчас вы поймёте, как она велика и какое множество народов – национальностей её населяет.

Читатель, конечно, почувствовал, к чему идёт дело. Вот и я, вдруг, стал прислушиваться сквозь общий гомон к словам «капитана». Некоторое беспокойство охватило меня.

- Итак, – объявила бодро тётка, - начнём с этого края. Встаёшь и представляешься: Москва, Россия, Николай Иванов, русский. Всем понятно!? Начнём.

И началось. Было много русских. Были украинцы, белорусы, группами рядом сидели грузины, азербайджанцы, узбеки, казахи. Волна, с некоторыми задержками на нацменьшинствах, неизбежно приближалась ко мне. В кают-компании стоял то возрастающий, то затихающий гул.  Выступления обсуждались, иногда слышался смех. Волна докатилась до меня. Я встал. Я увидел лицо, улыбку «капитана». Так смотрит театральный фанат ключевую сцену в любимом спектакле. «Программка» – журнал учёта личного состава, – в одной руке, ручка – в другой.

- Псков, Россия, Борис Кац, еврей, – тихо говорю я.

Всплеск шума и тишина.

- Погромче, ещё раз, пожалуйста, – говорит «хозяйка».

Я выступаю на «бис» в полной тишине. Еврей я один. Наступает короткий «антракт». Это успех. С этой минуты запоминают меня многие и, конечно, сержант. Не могу сказать, что я был лишен общения, даже напротив – общения было много и разнообразного. Нашелся, даже, один тайный еврей, который тайно же, мне об этом сообщил. Да и с «сокамерниками» я, вполне, подружился.

За эти полтора месяца я заметно вырос. Окреп. Стал сионистом.

3

Начало октября 1981 года. Деревня. Колхоз. Мне семнадцать лет.

А летом я провалился на экзаменах в Педиатрический институт. Решил больше не поступать в медицинский. Мечте моих родителей – врачей, не суждено было сбыться. С первого сентября я пошёл работать на Экспериментальный завод художественных изделий. Эксперимент, да ещё художественный, не мог быть масштабным. На заводе работало не больше восьмидесяти человек. Так как я с детства лепил, то был взят налепщиком. В конце сентября меня вызвал директор – Уриэль Давидович Знойкин, фронтовик, майор в отставке, замечательный человек.

- Боря, дорогой, – сказал директор, после взаимных приветствий, - я должен послать тебя в колхоз. В цехе, на людях, он обращался ко мне на «Вы» – коротко и сухо. Но когда мы бывали с глазу на глаз, он был приветлив, говорил доверительно.

- Пойми, Боря, я не могу тебя не послать. Что скажут? Еврей не послал еврея…

– Понимаю, посылайте, посылайте, не возражаю, – ответил я.

Так в составе очередного «десанта» из двенадцати человек, я отправился помогать дружественному колхозу. В автобусе настроение у всех было отменное. Всю дорогу пили и пели. Меня щадили: подносили через раз, я был самый молодой.

Приехали на место немного за полдень. Колхоз назывался «Мичуринский», а в народе – «Ошибки Мичурина». С шести утра мы работали, возвращались в пять. Завтракали и обедали в «поле», не особенно обильно. Но по возвращении нас ожидал ужин с размахом. Колхоз снабжал нас продуктами, даже забили бычка. Так что по вечерам были прямо-таки пиры с обильным возлиянием. Для приготовления ужина оставалась обязательно одна из трёх женщин, и кто-то из мужчин. Отношения в бригаде были в общем теплые: не без «подъёбок», но без злости. Ложусь в койку и нахожу под матрасом полено, или хомут под подушкой, а то вдруг слышу, кто-то дышит в углу у стены.  Меня добродушно опекали. Каждое утро на табурете, рядом с подушкой, я обнаруживал стаканчик самогона, закрытый крышечкой, – для опохмела. Трогательно.

Как-то вечером в наш «вертеп» зашли местные, – знакомиться. Наш ужин подходил к концу, некоторые, накушавшись, – дремали. Закаленные: бригадир, электрик и обжигала «дегустировали» принесенный местными напиток. Я сидел один, в конце длинного стола и писал домой. Ко мне подошел поддатый «мичуринец» – детина лет двадцати пяти:

- Здорово, – он присел напротив.

- Здорово, – кивнул я.

- Слушай, а ты еврей?

– Да.

– А я никогда евреев не видел, - продолжал он.

- Ну, посмотри, – сказал я, вставая и делая полный оборот, – нет ни хвоста, ни рогов.

– Да ладно тебе, ты не бойся: я не Гитлер, - он протянул мне руку, - меня Киндером зовут, – кликуха такая.

-Боря, - я пожал его руку.

Мы выпили за знакомство, ему очень хотелось выпить с первым  в его жизни евреем. Мы ещё поговорили. Его друзья собрались уходить. Киндер попрощался и пошел к двери, но вдруг, обернулся, вернулся:

- Да, вот ещё что: мне сказали, что у тебя фамилия на три буквы. Правда?

– Правда…

– Охуеть, как ты живёшь с этим, Боря?

Я объяснил, что моя фамилия, это другие три буквы. Он был очень разочарован. А, может быть, не надо было разочаровывать: Да! Вот такой я охуительный еврей!

Перед отъездом многие, по традиции, оставляли свои автографы на вылинявших обоях. Я  нашел местечко над своей койкой и отметился:

Боря Кац здесь был:

Спал, ел, пил.

Весной следующего года, вернувшиеся из колхоза, рассказали, что описание моей жизнедеятельности значительно пополнилось. Правда проступила на обоях.

4

5 ноября 1983 года от перрона Варшавского вокзала отходил поезд. За полдень. Густо моросил мелкий ленинградский дождь. Один из плацкартных вагонов заполнен новобранцами, отправляемыми к месту несения воинской службы. Один из новобранцев – я. Предметы за несвежим, с бегущими «слезами», окном  уже нереальны. Ленинград таял, исчезал для меня. Выпили водки. На столике, у окна  – груды еды. Закусывали мало. Как же мы будем вспоминать эту брошенную гору вкусной, домашней еды! Странное, тупое возбуждение. Впереди неведомое.… Заснули. Около одиннадцати вечера, нас разбудили, вывели из поезда. Построили, посчитали и повели в часть. Густой фонарный свет пропитывал заснувший город таинственностью. Через двадцать минут перед нами распахнулись ворота части.

Нас повели в баню. Расставшись с вещами, получив по ломтику мыла и пучку мочалки, пошли мыться. Мы вышли оттуда переодетыми во всё казённое, нелепо похожими, как стручки гороха.

Проснувшись утром от крика:

- Рота подъём! – Я сообразил: это не сон, – я в Армии.

После обеда всех «духов» собрали во второй роте. «Духами» в армии называли солдат до присяги. Рассадили рядами напротив телевизора перед расписанной стеной. Роспись напоминала огромную рекламную афишу фильма о героической Советской Армии, одну из тех, что вывешивали на фасадах кинотеатров. Сидели-скучали мы не долго. Перед нами возник замполит первой роты – майор Легеза. Он был молодцеват: форма сидела великолепно, под ухоженными усами, во рту поблескивал золотой зуб, загорелое лицо оттеняли седеющие виски. Майор напоминал «пережаренного» героя из фильма «Тихий Дон» – режиссера Сергея Герасимова. Поздравив нас с началом выполнения «почетной обязанности», замполит напомнил, что завтра 7 Ноября – Великий праздник Октябрьской Революции. Он пришёл провести с нами викторину на знание истории создания  советского государства. Победитель будет поощрен.

Викторина началась. Майор зачитывал вопросы. В основном выступали два бойца: я и «дух», сидевший наискосок от меня, двумя рядами впереди. Я видел только его рыжий затылок. Мы отвечали практически по очереди: о первых днях революции, о заключении «Брестского мира», о Гражданской войне, о создании Красной Армии и первом военном комиссаре – Троцком. Вообще Лев Давидович упоминался в наших ответах, поэтому замполит счёл нужным невнятно прокомментировать роль «демона революции», как, вроде бы, сначала полезную местами, а затем, совершенно вредоносную и даже, злобно-враждебную.

Викторина превратилась в наш с «рыжим» поединок. У каждого появились свои болельщики. Примерно через час закончились вопросы. После паузы замполит сказал:

- Викторина закончена. Я думаю, у нас два победителя – трудно решить, кто из них лучше, поощрения заслуживают оба. Встаньте, – он указал на «рыжего» и на меня.

- Ваши фамилии? – Спросил майор, приготовившись писать.

- Кац…

- Бронштейн…

Майор вздрогнул, поморщился, словно его ущипнули, пожевал губами или прошептал что-то и, желая всем хорошей службы, стремительно вышел.

Появление Лёши Бронштейна («рыжего») и на меня произвело впечатление.

На следующий день, 7 ноября, во время завтрака ко мне подошёл старшина.

- Держи, Троцкий. – Сказал он и протянул коржик в серой бумаге.

- Троцкий не я! – возразил я, забирая пирожное.

- А пиздишь как Троцкий. – Усмехнулся «дед».

Коржик – мой приз за викторину, –  был скучным и твердым, как кусок подсохшей глины. Есть я его не стал. Коржиков больше не давали.

5

В начале ноября 1985 года я вернулся из Армии и восстановился на второй курс в институте. Учёба началась за две недели до моего прихода. До этого сентябрь и часть октября был колхоз. Моя новая группа состояла из девяти человек: шесть девочек и три мальчика, я стал десятым. Как в любом студенческом и советском коллективе у нас были: староста, профорг и комсорг – выборные должности. В самом начале моей учебы, меня избрали в комсорги. Прежний комсорг вступила в партию. Староста – Миша; профорг – Савва; комсорг – Боря. Каждому мужчине – по должности. Нашим девочкам нравилась стройность этой системы. Был ещё Али, йеменский араб, – «восточный гость», он в наших тусовках не принимал участия. В мои обязанности входило собирать членские взносы, относить их в институтский Комитет комсомола и делать отметки в Комсомольских билетах об уплате. И это всё. Должность моя была исключительно формальной. Империя была в упадке. Дело шло к Перестройке.

Собрав со своих комсомольцев членские взносы за несколько месяцев, я, впервые, отправился в институтский Комитет комсомола. Процедура была не сложной: сдал, подписал, проштамповал и – свободен.

В комнате Комитета был некоторый беспорядок – какая-то перестановка или ремонт. Лена – освобожденный секретарь Комитета, женщина солидного комсомольского возраста, перекладывала коробки. Она освободила мне место у стола и приняла деньги. В этот мой первый визит я должен был сделать пометки об уплате и в учетных карточках комсомольцев своей группы. Учётная карточка, – это такое «личное дело» каждого комсомольца, хранящееся в Комитете комсомола по месту его службы, работы или учёбы. По мере перемещений комсомольца, его «карточка» следует за ним. Я нашёл своё «дело». Смотрю: В левом, верхнем углу – детская фотография – я восьмиклассник.

Справа от фото:

1. фамилия:               Кац

2. имя:                       Борис

3. отчество:               Иосифович

4. место рождения:  г. Псков

5. национальность: русский

Прочитав пятый пункт, я был изумлён. Я русский? Как это? Нонсенс! Да… Империя, очевидно, в упадке. Все формально. Писала-заполняла эти листочки какая-то мелкая комсомольская чиновница. Торопилась, новых членов было много, хотелось скорей развязаться. Все были русские, ну затесался один еврей, не заметила и «на автомате» записала и его, то есть меня, русским.

- Лена, посмотрите – я протягиваю карточку секретарю, - Здесь всё правильно?

- Да, всё, вроде, нормально, – говорит Лена, посмотрев несколько секунд.

- Посмотрите, -  я показываю пальцем и читаю, - Кац Борис Иосифович, – русский.

- Ааа… – с лёгкой улыбкой замечает она, – ну и ладно, а ты что не доволен? – В её голосе слышно некоторое недоумение.

- Лена, давайте я зачеркну аккуратно и напишу рядом правильно – еврей.

- Нет, нельзя, так уже много лет и нигде не меняли. Оставь как есть, никто кроме тебя на это внимания не обращал. Зачеркнешь, – будет заметно, – будут замечать. – Она многозначительно посмотрела на меня. Я, молча, отложил своё «дело», взял следующее из своей группы. Лена занялась дальнейшим наведением порядка. Убедившись, что она поглощена делами, я вернулся к своей учётной карточке. Пачкать-зачёркивать я не стал, а дописал: русский еврей.

Дальнейшая моя жизнь подтвердила точность этого определения.

6

В 1997 году в Иерусалиме, в центре города, открылась галерея. Я был одним из её учредителей. Для ведения нашего коммерческого предприятия, необходимо было открыть общий галерейный счет в банке и заказать чековые книжки.

Я пришёл в банк. Дождавшись своей очереди, сел к столу банковской служащей, занимающейся подобными делами. Это была молодая брюнетка с карими глазами и губами, – похожая на рогалик с шоколадом. Она задавала вопросы и заполняла необходимые формы в компьютере.

- Фамилия? – Спросила девушка.

- Кац, – внятно сказал я.

Коротко щелкнув по клавиатуре, девушка спросила:

- Скажи, какая фамилия у тебя была раньше?

- Что? – прошептал я.

- Ну, какая у тебя была фамилия в России, до приезда в Израиль?

Я взглянул на девушку. На меня невозмутимо смотрел шоколад её глаз. Пауза. Брови её шевельнулись: «этот русский, наверное, не понимает иврит». Кровь застучала у меня в висках:

- Да, я Кац! И всегда был Кац, и папа мой Кац и дедушка был Кац и прапрадедушка! Понятно?! – Охрипшим голосом, в упор глядя на девушку, выпалил я.

– Хорошо, хорошо, я поняла. Что ты так взорвался? Ведь многие русские меняют свои фамилии в Израиле на еврейские. Вот я и спросила.

– Я, еврей Кац, - процедил я. Дальше всё пошло очень быстро, без помех.

Круг замкнулся.