В галерее Совком проходит выставка русско-израильского художника Михаила Яхилевича «40 лет спустя». Проект в подлинном смысле концептуален, ибо являет собой не голую мысль, худо-бедно  проиллюстрированную «объектами», а некое   пластическое решение, парадоксально-неожиданное, объединившее в  новую  целостность работы маленького  вундеркинда Миши, внука  художника Меера Аксельрода, и зрелого художника Михаила  Яхилевича.

Детство прошло в Москве, зрелость в Израиле, куда художник уехал в 1990 году. И вот перед нами выставка , объединившая  два  творческих периода с разрывом в  40 лет!

Замечу, что не каждый  решится заглянуть в  эту бездну, провести над собой столь рискованный  эксперимент. А вдруг откроется, что   детская беззаботная спонтанная яркость и свобода в выражении чувств безвозвратно ушли? Или выяснится, что  взрослый художник не имеет к себе – ребенку – никакого касательства?

Михаил Яхилевич, случайно отыскавший в Москве папку со своими детскими гуашами, решается столкнуть два мифа о себе – феерический, возникший в детстве, и  теперешний, – умудренный, трагический, ироничный. Но в обоих случаях перед нами некое поэтическое обобщение, рассказывающее не только о  жизни автора, но и о жизни каждого из нас. Ведь у всех было детство  и все  вступают (или не вступают, что тоже знаменательно) с ним в  контакт, продолжая или обрывая заданные в детстве темы. Яхилевич  предпочитает их продолжать,  заново осмысляя и включая в новый контекст.

Для Спинозы ребенок напоминает сумасшедшего, ведь он только плачет  или смеется, но мало что понимает. Философ же хочет  именно понимать . Однако уже романтики стали отдавать предпочтение детям. А Гейне так  вообще заявлял, что чем более растет тело,  тем больше скукоживается душа.

В проекте Яхилевича  два «мифа» -  детский и взрослый – не противопоставляются друг другу,  в них  ищутся связи  и различия, утраченное и обретенное. И мне кажется, сделано это блестяще!

Взрослый художник азартно подхватывает те «экзистенциальные» темы, которые он ребенком интуитивно нащупал и  воплотил в  озорных, ярких, солнечно-беззаботных гуашах: времена года, болезнь и здоровье,  природные и человеческие  стихии, город как мечта о новой жизни , общение двоих. При этом возникающии в результате монтажа детских и взрослых работ  диптихи, триптихи и  полиптихи  объединены  авторской памятью, связывающей утекающее, как песок, время.

В   тетраптихах «Осень» и «Зима»  детское ощущение жизни предстает, как кажется, картинкой в  левом нижнем углу . Замечательное ликующее лето  рисуется  в образах каких-то весело шагающих шеренгой человечков на фоне деревьев всех пород  и цветов и столь же красочных, уходящих в светлую бесконечность горных  хребтов. А зима -  прозрачным контрастом  молочно-белых   напластований  гуаши и черных ажурных стволов деревьев с фигурками людей внизу листа, добавляющих  этой зиме обжитости и домашности. Интересно, что ребенок дает «панорамную» композицию, некий вид издалека,  где все пронизано ощущением поэтической праздничности,  эмоционального слияния с миром.

Три «взрослые» части продолжают и развивают заданную тему. В «Лете» появляется бурное, динамично написанное контрастными тонами черно-розово-желтое небо с  солнцем, полузакрытым облаком. Тревожное облачное небо с полускрытой луной     возникает  и во взрослом «продолжении» «Зимы». А в «наземных» частях и «Лета» и «Зимы» деревья и пространство вступают во   взволнованный диалог, краски контрастнее, предметы начинают отбрасывать  тени, мир предстает загадочнее и драматичнее.

Я бы сказала, что  взрослому художнику удалось пластически и эмоционально усложнить  «природную» тему, заданную ребенком, добавить не только тревоги и грусти, но и  динамизма, напряженности, колористической и композиционной изысканности к мажорным детским композициям. Появившиеся «космические» обертоны  воспринимаются    как взгляд из будущего, живописное пространство насыщается живым «текучим» временем.

В цикле сквозным становится мотив отражения .Это  некая метафора работы памяти, воссоздающей прошлое и связывающей времена.  В  этом смысле наиболее выразительны диптихи, где взрослый герой грезит о детстве. Таков диптих «Лекарь».         Взрослый художник изображает себя в очень детской манере, когда лицо  лежащего на диване больного «моделируется» только «точками» и «крючочками».Тем не менее, ясно, что заболевший герой задумался, приподняв руку с таблеткой. В другой – питье. Пить или не пить? А ведь был, был когда-то чудодейственный доктор, целитель, богатырь . Его изображение как  видение памяти всплывает в правой части. Это почти  Бог в белоснежной свободной одежде, огненнобородый и рыжий, с эликсиром жизни в поднятой руке . И нет никакого сомнения, что уж этот лекарь и  его эликсир спасают от всех  болезней. Коллизия лишена назидательности – детская «вера» помогает жить и в зрелом возрасте. Иногда же она подвергается существенным поправкам, как в трагически звучащем  тетраптихе «Морской бой». Маленький Миша жил в России, из которой «не выпускали». Он грезил об обетованной земле, куда прорвется фантастическим образом, даже окруженный советскими самолетами и кораблями. Но вот в левой части возникает какое-то резво плывущее суденышко, выпускающее из трубы клубы фиолетово-черного дыма, захватившего целых три «взрослых» части – ах, не так, не так все просто и беззаботно в этом «географическом» перемещении! Фантастические мечты  детства, конечно, ярче суровой реальности.

Но метафора отражения не только символизирует связь прошлого и будущего, воспоминаний взрослого художника о своем детстве и детских рефлексов во взрослой жизни . В   нескольких, на мой взгляд, лучших работах  цикла она  воплощена  вполне осязаемо, «грубо и зримо», как сказал  бы советский классик. Это диптихи «Озеро» и «Город».

Автор очень изобретательно играет в  «отражения» располагая две части диптиха по модели игральных карт – одну под другой. В «Озере»   сверху детская работа, где на золотистом фоне в ряд выстраиваются  «каракули» коричневых домиков,  деревьев,  угла сарая  и  тут же морская свинка ( впрочем,  это, возможно, какой –то другой зверек) . И все это смешное хозяйство отражается во «взрослом» озере (читай памяти)  -   то же самое внизу дано как бы вверх дном, очертания предметов   лишены «крючковатых» подробностей и мягко «плывут» в прозрачной розово-сиреневой глади-гамме. Тут же появляется мальчишка, держащийся на воде  с помощью красного круга – некое  зримое явление детства во взрослых «вариациях», артистически утончающих смешную и  редкостно выразительную детскую  «куринолапость».

В «Городе» художник словно бы перевернул времена. Верхняя часть диптиха –  это явно «взрослый» город – с  продуманно скомпанованными, четко очерченными  и  аккуратно раскрашенными домами и башнями, выходящими на морской залив, где   компактно  разместились три лодочки. Город  тут нечто незыблемое, раз и навсегда  данное. Это  любимое пристанище, но и в некотором роде «тюрьма».  Ребенок представлял   город мечты совсем иначе.  Эта мечта о приморском городе предстает теперь в «отражении», где те же башни и дома кривобоки и аляповаты, но оттого фантастически прекрасны, а сиреневый заливчик явно уводит в какие-то сказочные края. Художник скрестил в двух образах города взрослую мастеровитость  и детскую неумелую, но захватывающую  спонтанность, взрослый  разум и детскую стихийность,  взрослое чувство меры и детскую бескрайность.

Еще одна  грань «отражений» – авторские автопортреты- невероятно причудливые «карнавальные» в детстве и всегда несколько ироничные во взрослом состоянии, что особенно бросается в глаза в  триптихе «Здравствуйте, господин Яхилевич!»

Два приятеля-мальчишки изображены на детской работе, где юный художник уподобил себя едва ли не дереву. Во всяком случае его голова завершается  древесной кроной. А слева на фоне розовой стены две мелкие фигурки пожилых кругленьких человечков, отбрасывающих  тени. Ага, тени – это там, где  взрослые заботы. Но  иронический пассаж по своему  адресу (вот какими мы стали!)-лишь один из  смысловых обертонов игры в отражения.  Работа бросает отсвет и в культурное прошлое человечества, переиначивая известную картину Курбе. А две пары – парнишек и взрослых «мужичков»- сверху словно бы накрыты  «космическим» пейзажем с таинственным белым домиком и  небом  –  спокойно-серым и пламенно-красным, намекающим на страдания и страсти.

Все смешалось, переплелось, взаимоотразилось – детство и взрослость, ранние блаженные мечты и поздние   горькие разочарования, былая наивность и  теперешняя умудренность,  детская спонтанная  талантливость и взрослый утонченный артистизм…

Выводы скорее отрадны – есть потери, но есть и обретения. А все вместе – это и называется жизнью.

Вера Чайковская
«Культура», 6 мая 2010 года, Москва