Стук

19, Ноябрь 2010 · Беркович

Забиваю уже с двух ударов: научился.

Правда, декоративные гвозди короткие, да и дерево-сосна.

Поздний вечер, по-израильски ночь.

Отдыхаю в мастерской приятеля, попутно украшая латунными гвоздями сундучки в ложнодеревенском стиле.
Между редкими ударами моего молотка слышно, как шелестят пальмы,как в доме напротив пенсионер отрабатывает на мандолине «Я б хотел забыться и заснуть…забыться и заснуть… забыться и заснуть…
Только в дедовской квартирке на Росстанной было спокойнее. Там я еще и окон не открывал.
Жена ушла летом 80-го. Дед умер осенью. Зимой я уволился из Библиотеки Академии Наук и подал заявление в ОВИР.
Сладостные, как зевки перед сном, у расстеленной кровати, потянулись дни. Я читал Пророков, штудировал русско – ивритский словарь Шапиро. Ел в основном рис. Чай заваривал в граненом стакане. Напиток получался слоистый: горячая, бледная жидкость наверху, а внизу , в кирпичном мареве разбухших чаинок -колотящая сердце горечь.
В сумерках хорошо было смотреть, отодвинув штору, как отсвет трамвайного окна с басовеющим звуком ползет по мокрому асфальту к остановке.
По пятницам я хаживал к Верхману, в боковую комнату огромной квартиры, пахнувшую засиженными диванами. Верхман, стоя лицом к стене, громко молился.
Смущенные гости на диванах хмуро смотрели на твердые, гнутые листы переснятой на фотобумагу литературы, держа их в ладонях, как черепки.

Коментарии Раши в переводах Гурфинкель, назидательные повествования из сборника «Как устраиваются в Израиле инженеры и техники», «Хасидские предания» Бубера казались им дикими и непонятными, как тексты, написанные по-русски, но перевернутые кверх ногами.
Старая Бабушка (не могу не написать с большой буквы), единственная из ветвистой верхмановской семьи понимавшая новое увлечение внука, вносила тарелки с желтым салатом из яиц, селедкой, ставила на хваталку, чтобы не попортить скатерть, кастрюлю с картошкой, и выходила, тихо прикрыв дверь.
-Считайте, что мы все знакомы – говорил веселый лысый мужичек – у нас просто нет времени знакомиться. Гости выпивали немного водки. Поетесса Чернина садилась в кресло-качалку, и, раскачиваясь, как на качелях, сообщала
завывая, что ей ка-а-жется, будто будто мы на старинном парусном корабле ,в бу-урю. Кресло, действительно, трещало и скрипело, как бригантина в девятибалльный шторм. Качалась под потолком голая лампочка. Дюжего Леню просили спеть и он, глядя в пол, заводил удивительно мелодично и чисто «Фун дер припечке..»
Выходя от Верхмана, полной грудью вдыхал я морозный, ночной ленинградский воздух. Никогда, даже в юности, не было у меня столько будущего. На выбор предлагались цивилизации: хочешь – права и свободы , согласно духу и букве Хельсинской конвенции, хочешь- втягивающие, как восточный орнамент, лабиринты
Талмуда. Будущее распахивалось на все стороны света.
Мускулистый Нью-Йорк, грохоча подземкой, протягивал мне для пожатия Бруклинский Мост, и плевал я на устрашающие письма: Беба – писала из Нью- Йорка старая спекулянтка, мать Вадика Гороховского – крутиться здесь можно только вокруг стола. Мне-то, кандидату филологии со знанием сербского и
старофранцузского, чего бояться?
Можно было, снисходительно так, завернуть в маленький, теплый Израиль, жители которого, поголовно мои двоюродные братья, будут картаво приглашать на обед и переспрашивать : Что?
Предлагалась даже Австралия – номинальная, запылившаяся от неупотребления страна с кенгуру и сумчатым волком посередине.
А в Южную Африку не желаете-с?
Отказ из ОВИРа пришел музыкальный: «Не видим мотивов для воссоединения семей»
Отписка не испугала: уж если ракетчика Зелига выпустили, меня выпустят и подавно.
Дедовские марки и монеты кормили. Я продолжал читать книгу Пророка Самуила, заваривать цейлонский чай и смотреть на трамвайный огонь.
Начал писать автобиографию на иврите. Я быстро понял основное свойство древнего, глагольного языка иврит, на котором птицы птицают, а человек получает насморк, зарплату и впечатление: иврит – язык правды. Врать на нем – все равно, что влезать в каменный пиджак.
Я решил написать 38 страниц- по тогдашнему числу лет. Но на странице 18й (Астраханский стройотряд) в дверь постучали.
Не позвонили, а постучали. Я сунул лист в верхний ящик стола и подошел к двери. Глазок был прозрачен и пуст. Я стоял 15 минут. Ни повторного стука, ни удалявшихся шагов. Весь вечер я прислушивался. Я боялся открыть кран. Я ходил в носках.
В ту же ночь начались звонки.
Теперешние аппараты деликатно свиристят. Тогдашний телефон бил. Ветка сна ломалась, сердце ухало вниз. Ноги семенили по ледяному полу, рука хваталась за черную трубку – трубка каркала.
Уже месяц звонить мог только я сам, голоса же звонивших ко мне обращались в карканье и кряк. Телефонного мастера я не вызывал, как не вызывал и водопроводчика, хотя кран на кухне тек : пусть хозяева чинят, мне-то зачем, я завтра уезжаю.
Кряк усиливал пытку. Услышав в трубке ясный ночной голос гебешника, отчетливо произносящий «Здравствуй, сволочь!», или, «Ну что, Санек, спим?», я мог бы сказать себе четко и определенно: «Софья Власьевна давит через Галину Борисовну. Держимся.»
Но анонимное карканье, которое я слушал, стоя в холодной прихожей босой, в черных трусах и белой майке, рождало мно-ого предположений , и все они ползли в голову одновременно, свиваясь и жаля : Бандиты отследили меня через комиссионный, через дедовские монеты. Я нужен им дома. Удар в лицо .-Говори
быстро, жид! Где золото, сука?!- Падаю на пол, один рвет из кармана паяльник, разматывает провод. -Где разетка, сука?!- Или это таки Г.Б.?
Или я поехал головой, впереди уколы серой и овощи ,а звонит всего-навсего Павлов, запойный институтский друг?
Или кто-то стукнул, что я более важная птица, чем кажусь?
Но кто мог на меня стукнуть: Чернина? Певец Леня?
После звонка я всегда проверял дверь: откручивал-закручивал колесо замка, ощупывал щеколду: вошла ли в свое блестящее ухо. Оставлял в прихожей свет. Ложился.

Но не забыл ли я ввести язык замка в лунку: вот в чем вопрос.
Я вставал проверить замок: вправо-влево, зная, что стоящие на лестнице слышат до грохота раздутые каменными мехами лестницы щелчки его барабана. За шаг от кровати тянуло обратно: проверить щеколду.
Золотое число три . Сколько раз я проверил? Горящий мозг не хотел записывать детали суетни, которая в принципе не могла его охладить. Влево -вправо. Щеколда вошла.
Сколько раз я проверил?
После какого-то раза я просто ложился и стараясь отдохнуть, отвлечься, перетерпеть, засыпал. Тут телефон бил снова.
Я бежал в деревню Провки Порховского района Псковской области. В брезентовой штормовке, с рюкзаком, перся я по разбитой колесами самосвалов пустой грунтовке сквозь строй мачтовых сосен. Стволы их были жестоко изрезаны птичками, под надрезами висели на черных проволоках ржавые банки смолокуров. Я постоял у серого, как ватник, трухлявого на вид столба с именем деревни на
поперечной дощечке и нырнул по горбатой тропе в лес.
Изба моя – ее купили в складчину химики, друзья сестры, чтобы налетавшись с горы, искалякав лыжами мохнатый снег на ледяной тишине озера, греться, и ,глядя в открытую дверцу печки, тянуть в унисон «лыжи у печки стоя-ат , гаснет закат над горо-ой», – изба моя стояла на самом краю полупустой лесной деревни. Молодые – кто умер от водки, кто уехал в Ригу или в Псков.
Бочки из-под солярки наполовину вросли в мох.
Этот край напоминал яблоко, которое надкусили и бросили, но оно еще не успело сморщиться, еще не обметана коричневой гнилью лунка укуса, еще не наползли на нее, виляя черными, блестящими задами, крылатые муравьи.
Я постарался вселиться как можно незаметнее и стал жить.
Ходил с ведром за маслятами, и с тем же ведром – по воду.
Слушал шорох, шелест и плеск.
Смотрел, как плавно, не касаясь земли, летит по подлеску медведь, как лежа на велосипеде, спит в придорожной траве почтальон.
Деревни я сторонился, с порога норовил шмыгнуть в лес, но и там сталкивался иногда с тетками в ватниках. Их глаза, прозрачные, как отстоявшаяся в колдобинах грунтовки дождевая вода, скользили по мне , головы в платках дергало полукивком.
Старуха Емельяновна, у которой я покупал картошку, держалась с великим достоинством.
-Ничего, говорила она, до пояса высунувшись из подпола, и, переведя дух, поднимала из тьмы и ставила на некрашеные доски пола полное серых картох ведро, – ничего, посиди на картошечке. Мы всю жизнь сидим. Молодая была, – собьешь масла на сепараторе, и с маслом ее, а щас уже и не хочется. Где жена-
то твоя? Неженатый? Я зна-ю, у ваших, когда женятся, платочку кидают. А то к Коле зайди, – от него тоже баба сбёгла. Художник он. Я ему скажу, – может какую картинку тебе уступит.
-Да не надо, – отнекивался я, пытаясь скрыть страх перед неизбежным знакомством, -у меня и денег нет.
-Ничего,- усмехалась Емельяновна, он дорого не возьмет.
Но не увидел я ни Коли, ни его картин, потому что вскоре проснулся посреди ночи от стука в дверь.
Вы правы: голая ветка в непогоду скребет о стену совсем как мышь, вой ветра вечером легко принять за отдаленный вой мотора, клич кота – за плач младенца. Но ни с чем невозможно спутать целенаправленный человеческий стук.
Я лежал на нарах в жуткой ночной избе, где все внезапно обострилось: сенный стерженек иглой вонзался в бок, забытая на нижних нарах пробковая распорка остро пахла лыжной мазью, лунный свет через низкое окно добела раскалял стакан с присохшими к граненым стенкам чаинками. Сама изба, насупясь, решала : сдавать меня, или нет, а я , вжавшись в нары, пытался набраться сил, чтобы сползти вниз, и не касаясь пола, допарить до сеней, где на лавке лежал топор.
А потом, вернувшись на лежанку и с бешеной напряженностью решая , где я завтра утром буду незаметнее : на полустанке, или на шоссе, я все перекладывал топор, чтобы стоящие за дверью слышали стук его железа о доски.
И вот уже десять лет я здесь.
Помню проход в Шереметьево, полутемную бетонную кишку, через которую мы должны были, наконец, родиться в большое пространство. Оттуда, из невидимого нам пространства доходил свет, тянуло ровным, тепловатым ветром и слышался гул.

В устье кишки из стены выступала бетонная будка с окном. В будке стоял солдат. Твердых документов у нас уже не было, оставались какие-то бумажки с фотографиями. Солдат брал протянутую бумажку, сличал физию с фото и бумажку возвращал. Человек не сразу понимал, что он свободен. Солдат махал рукой в сторону, откуда шел свет, и человек исчезал. За два человека до меня очередь притормозилась: мать с поднятыми бровями и сына в ушанке рассматривали долго. Но вот и я предстал перед окном, и увидел, что в будке, кроме солдата, присутствует, сидя за столом, старший по званию.
Лица его не помню. Помню взгляд. Солдат смотрел механически. Старшой копал глубже. Скрестив свой взгляд с моим, он сразу прочел в нем счастье освобождения, радость от того, что я первый и последний раз могу посмотреть ему в глаза как следует. Старшой протянул руку. Солдат передал ему мой аусвайс. Глянув на фамилию, старшой дланью припечатал листок к столу. Сличением
фото с натурой он не стал себя утруждать : солдат проверил. А вот натура, думая, что уходит из рук, вела себя дерзко. Это старшого забавляло.
-Щас придержим, -говорили его глаза, -запросик пошлем, а там посмотрим.-
Этот телепатический голос шел под там-парарам-пам,там-парарам-пам, и, сдаваясь, извиняясь, опускаясь, мой взгляд достиг его пальцев, крепко выстукивавших по моей фотографии победный марш.
Вот уже десять лет я здесь. Я живу один. Я сыт. Иногда приходят вести, например, недавно рассказали, что поэтесса Чернина стала реформистским раввином, а у певца Лени родилась шестая дочь.
Я люблю наш город, кольцами растущий на Самарийских холмах.
Когда смотришь на эти холмы вечером, кажется, что ты уже в бессуетном краю.
Все бы ничего, только вот – сверху стучат.
Стук бывает разный: то чечетка, то морзянка, то одинокий ночной удар, от которого качается лампочка. Выбежишь на улицу : все окна черны, лишь кое-где ползет по стеклу красный отсвет.
Кто эти таинственные соседи, всецело занятые мной?
Отдыхаю в мастерской приятеля: для экономии он снимает не пром. помещение, а запущенную квартиру на втором этаже.
Заодно подрабатываю. Ту-тук! Согнулся, сволочь. Ножка у декоративных гвоздей хлипкая. Ту-тук! На первом этаже скрипит, открываясь, дверь. Прекращаю стук и гашу свет: после 10 шуметь запрещено. На звонки не отвечаю. Бочком подкрадываюсь к окну.
Так и есть : из парадной выскочила не стерпевшая стука соседка снизу, Линда.
Линда бежала в наш городок из Нью-Йорка, где по законам штата дети не имеют права выходить на улицу без сопровождения взрослых, а квартиры с окнами на пожарную лестницу в 4 раза дешевле, потому что по этой лестнице в любую минуту может залезть обсаженный негр с ножом.
Некоторое время Линда стоит под фонарем, и, задрав голову в соломенной шляпе с кружевами, смотрит на темные окна мастерской. Потом поворачивается, и под звуки мандолины из окна напротив, бодро выводящей «Темная ночь, только пули
свистят по степи» идет куда-то, натыкаясь на миртовые кусты. Зубы ее оскалены, глаза горят, а в руке маленький, с черным резиновым набалдашником молоток.

Оставьте ваш комментарий

Поля отмеченные * обязательны для заполнения

:
*

*

Сайт оптимально работает в: Internet Explorer 8.0, Mozilla Firefox 3.6, Google Chrome, Safari 4.0. Если у вас старая версия браузера, вы можете скачать новую на сайте производителя бесплатно.