Открывая сообщения в электронной почте, я обнаруживаю фотографию – автопортрет, совершенно беззащитный, со взглядом на камеру, прямым и неподдельным.
Это мой отец, и так он снимает – просто, но точно и глубоко, без выкрутасов, без сдачи себе и зрителю.Когда он снимает людей, или предметы, взгляд его полон добра. К себе меньше. “Видела этого калеку?” – спросил он меня по телефону и объяснил, что хотел снять себя в профиль, чтобы рука и нога выглядели культёй, но не успел сесть достаточно точно, когда сработал автомат.
Отец умеет снимать, но не умеет говорить о сделанном. “Это просто, ну…” – он говорит нетерпеливо. “Пришел, искал людей, что были там, нашел, снял…” Это он говорит о заброшеном заводе иерусалимского камня, на котором работали люди из Боливии, Румынии, Украины, Китая. Четверо друзей из клуба нашли этот завод, вошли в него с камерой и с собственным взглядом. Отца интересовали люди, и он искал вещи, что расскажут их истории. Защитные пластиковые очки, коробка хумуса, тетрадка, заполненная акуратными рядами китайских иероглифов, синяя рабочая одежда на плечиках-вешалке – из всего этого он строит заново истории и обрамляет их в фотографию за фотографией.
Люди и их истории, надежды, ежедневность замирают в них, как в пепле люди Помпеи.
По-моему, он – художник диалога, по Буберу, “Я – ТЫ ” в глубоком смысле.
И когда он снимает немые предметы, он разговаривает с ними, и они ему отвечают.Невозможно смотреть на его работы без желания войти в них, потрогать, быть там, включиться в разговор. Когда он снимает мужчин, женщин, он всегда умеет увидеть что-то, что другие не замечают. Вместе с линиями лица он схватывает в снимке скрытые мечты, маленькие грустные шрамы или улыбнувшуюся мысль, что вот-вот пронеслась в голове.
Можно писать истории о его фотографиях – но он этого не сделает. Он уже сфотографировал – и так уже рассказал… Нечего еще рассказывать.