Этот жанр мне чужд, но, видимо, настало время известить весь просвещенный и высокохудожественный мир о том, что я была знакома с Борей Лекарем, Борисом Григорьевичем (зихроно ле-враха) на протяжении долгого времени – почти сорок лет. Знакомство это началось в Киеве, где Б.Г славился редкостной для этих мест оригинальностью поступков. Так, однажды, на своем сорокапятилетии, собрав в своей роскошной студии множество друзей и почитателей за щедрым и брутальным столом, он украсил этот стол наждачной бумагой, которая должна была служить приглашенным салфетками. А студию такую Б.Г. получил потому, что был не кем-нибудь, а доктором архитектуры. Но степень степенью, а его совсем не степенная, а пылкая, и вместе с тем, рациональная творческая натура постоянно нуждалась в некоем театрализованном представлении.
Непременной частью такого представления должен был служить внешний вид, то есть, форма одежды. В весенне-летний период – весь в белом, вплоть до парусиновых туфель, начищенных зубным порошком, в осенне-зимний – весь в черном, в особом бушлате с капюшоном и брюках-клеш.
Но улыбка и манеры от времени года не зависели. Доброе и даже наивное выражение лица – и внезапные провокационные вопросы, задаваемые с особо доброжелательной интонацией, интонацией добродушного собеседника. И вопросы эти не были риторическими – он хотел непременно и тотчас же получить на них ответ, и ответ подробный.
Он был завсегдатаем филармонических концертов, и в перерывах выступлений знаменитых столичных гастролеров, типа Н.Гутман и Д. Шафрана, в фойе непременно обнаруживался радостный и взволнованный герой этого повествования.
Совершать добрые дела он стремился с готовностью просто маниакальной. Однажды, например, он привез мне в Иерусалим из Чехии посланный оттуда подарок – десятикилограммовый альбом-монографию нашего общего друга, художника Михаила Щиголя, в прошлом его коллеги-архитектора, заседавшего некогда с Б.Г. в одном ателье. Да зачтутся ему эти добрые дела в будущем мире.
Паролем наших иерусалимских встреч было слово “паспарту”. Он настаивал на цветных, я и сейчас предпочитаю белые. Но переубедить его не удавалось, хотя годы шли, выставки следовали одна за другой и пароль не менялся.
Последней можно считать нашу встречу в ослепительный летний день в мануфактурном магазине поблизости от “Бейт а-оманим”. Углубившись в свои мысли посреди зала, я внезапно услышала некий характерный негромкий звук. Надо мной раскрылся белый зонт и вкрадчивый Борин голос произнес: “Привет”. Он явно радовался только что родившемуся экспромту, эпизоду в стиле экзистенциального грузинского кино семидесятых годов. Видимо, это время как раз и внедрило в него тот
эстетический лексикон, которым он пользовался до конца своих дней.
Как бы то ни было, это получилось достаточно выразительно. И тем более выразительной эта сцена кажется сейчас, когда она возникает в моем воображении, окрашиваясь в пронзительный, чистый, белый цвет.

Ольга-Авия Касьяненко
11 швата 5771 года
Иерусалим