Друзья!

Приглашаем вас на выставку, посвящвнную памяти Бориса Лекаря, “Марко Поло – Шелковый Путь”.

[» » »]

Дорогой дедушка!

Мое самое отчетливое детское воспоминание – как ты подталкивал меня, чтобы я скатилась по «языку» Мифлецет («Чудовища»), а я ужасно боялась. В Парке Деревьев ты раскачивал меня на качелях так сильно, что они едва не переворачивались. В животе у меня екало, а все мамочки вокруг смотрели на тебя с ужасом.
Не сомневаюсь, что именно ты привил мне тягу к приключениям и любовь к адреналину в крови.

Юмор всегда был неотделим от тебя и твоей жизни. Ты разыгрывал меня по телефону – будто мне звонят из «Едиот Ахронот»; рассказывая мне сказки перед сном, пугал меня, когда я уже засыпала. Ты смастерил «царский трон» в туалете, а напротив него повесил зеркало. Возвращаясь из-за границы, ты всегда устраивал праздник: наряжался жителем той страны, в которой только что побывал, пел их песни, готовил их еду, разыгрывал лотереи и показывал слайды.
Ты любил общество, постоянно был окружен людьми, но на первом месте у тебя всегда были твои друзья и твоя семья. Тебе нравилось смешить, ты всем интересовался, хотел во всем участвовать, хотел учиться у других. Любую вещь ты умел превратить в праздник. Даже выставки в трехкомнатной квартире, на которые приходило не меньше трехсот человек, стали привычным делом.

Искусство и литература были центром твоей жизни. У тебя былa уйма книг, и ты их все читал. Даже Меира Шалева ты хотел прочесть на иврите. Всю жизнь ты водил меня на спектакли в Иерусалимский театр (хотя почти на каждом я засыпала перед самым концом).

Ты всегда занимался тем, что любил больше всего. Главная любовь твоей жизни – искусство. Это просто подарок небес – заниматься тем, что дает тебе силы, интерес к жизни и блеск в глазах.

Дедушка, вот за что я ценю тебя:

За твои приключения, за страсть к путешествиям по Израилю и по всему миру (не каждый в семидесятилетнем возрасте решится подняться на Гималаи).
За твой юмор, не знающий границ. Любую сложную ситуацию ты умел превратить в смешную и гораздо менее сложную.
За твое отношение к людям: за щедрость, за сердечную теплоту, за твое отношение к семье, ради которой ты всегда был готов на многое – включая пятичасовую поездку в автобусе со всеми своими картинами, в любом направлении, – на север, на военную базу, чтобы провести получасовый урок для моих солдат. За то, что ты всегда был готов мыть полы вместо меня, если я жаловалась на усталость.
За то, что всего себя ты отдавал искусству – своей главной любви – и за неиссякаемую жажду творчества.
За то, что ты был таким нежным и любящим дедушкой. Ты не только смешил и забавлял, ты учил, наставлял и вдохновлял.

Я говорила тебе это не раз и скажу снова:
Ты постоянно вызывал у меня восхищение и уважение.. Я всегда буду стремиться к тебе, ты всегда будешь стоять у меня перед глазами – таким, каким ты был на самом деле. Таким, как ты сам писал о себе. Таким все мы тебя и запомним: молодым душой, жизнерадостным, воспринимающим мир всеми пятью чувствами и любящим жизнь в любых ее проявлениях!

Перевод с иврита: Ира Верник

Этот жанр мне чужд, но, видимо, настало время известить весь просвещенный и высокохудожественный мир о том, что я была знакома с Борей Лекарем, Борисом Григорьевичем (зихроно ле-враха) на протяжении долгого времени – почти сорок лет. Знакомство это началось в Киеве, где Б.Г славился редкостной для этих мест оригинальностью поступков. Так, однажды, на своем сорокапятилетии, собрав в своей роскошной студии множество друзей и почитателей за щедрым и брутальным столом, он украсил этот стол наждачной бумагой, которая должна была служить приглашенным салфетками. А студию такую Б.Г. получил потому, что был не кем-нибудь, а доктором архитектуры. Но степень степенью, а его совсем не степенная, а пылкая, и вместе с тем, рациональная творческая натура постоянно нуждалась в некоем театрализованном представлении.
Непременной частью такого представления должен был служить внешний вид, то есть, форма одежды. В весенне-летний период – весь в белом, вплоть до парусиновых туфель, начищенных зубным порошком, в осенне-зимний – весь в черном, в особом бушлате с капюшоном и брюках-клеш.
Но улыбка и манеры от времени года не зависели. Доброе и даже наивное выражение лица – и внезапные провокационные вопросы, задаваемые с особо доброжелательной интонацией, интонацией добродушного собеседника. И вопросы эти не были риторическими – он хотел непременно и тотчас же получить на них ответ, и ответ подробный.
Он был завсегдатаем филармонических концертов, и в перерывах выступлений знаменитых столичных гастролеров, типа Н.Гутман и Д. Шафрана, в фойе непременно обнаруживался радостный и взволнованный герой этого повествования.
Совершать добрые дела он стремился с готовностью просто маниакальной. Однажды, например, он привез мне в Иерусалим из Чехии посланный оттуда подарок – десятикилограммовый альбом-монографию нашего общего друга, художника Михаила Щиголя, в прошлом его коллеги-архитектора, заседавшего некогда с Б.Г. в одном ателье. Да зачтутся ему эти добрые дела в будущем мире.
Паролем наших иерусалимских встреч было слово “паспарту”. Он настаивал на цветных, я и сейчас предпочитаю белые. Но переубедить его не удавалось, хотя годы шли, выставки следовали одна за другой и пароль не менялся.
Последней можно считать нашу встречу в ослепительный летний день в мануфактурном магазине поблизости от “Бейт а-оманим”. Углубившись в свои мысли посреди зала, я внезапно услышала некий характерный негромкий звук. Надо мной раскрылся белый зонт и вкрадчивый Борин голос произнес: “Привет”. Он явно радовался только что родившемуся экспромту, эпизоду в стиле экзистенциального грузинского кино семидесятых годов. Видимо, это время как раз и внедрило в него тот
эстетический лексикон, которым он пользовался до конца своих дней.
Как бы то ни было, это получилось достаточно выразительно. И тем более выразительной эта сцена кажется сейчас, когда она возникает в моем воображении, окрашиваясь в пронзительный, чистый, белый цвет.

Ольга-Авия Касьяненко
11 швата 5771 года
Иерусалим

Посвящается памяти Бориса Лекаря

О смерти Бориса Лекаря я узнал 30 октября 2010 года в субботу вечером. Борис Лекарь скончался в возрасте 78 лет. Мы познакомились в 2004 году, когда я готовил статью для газеты “Коль ха-Ир” о художниках из России, и с тех пор подружились.

Борис Лекарь приехал в Израиль из Киева в 1990 году. В течение всей своей жизни в Израиле он устраивал выставки художников в гостиной своего дома в Гило, в Иерусалиме. Борис Лекарь принимал участие в многочисленных персональных и групповых выставках. Он обладал уникальной способностью выстраивать вокруг себя активную художественную среду, а в последние годы жизни присоединился к художественной группе “Агриппас 12″.

Знакомство с художниками, окружавшими Бориса Лекаря, оказалось для меня неожиданным и интригующим открытием. Но главная неожиданность заключалась не только в знакомстве с его общественной деятельностью, а в его картинах. В особенности в серии акварельных работ большого формата, сделанных им около десятилетия назад. Тут мне сразу стало понятно что я стoлкнулся с мастерством высокого класса. Помню, насколько я был ошеломлен, когда большие полотна извлекались одно за другим из шкафа в маленькой комнате. Не думаю, что мне приходилось когда-либо еще сталкиваться с подобным явлением: чтобы искусство включало в себя все тяготы эмиграции в столь живописной и поэтичной форме. Работы были насыщены мягким сиянием, иллюзорностью, наивностью и пессимизмом. В равной степени, как и сам Борис Лекарь. Казалось, что взгляд Бориса Лекаря движется из двух противоположных точек. Движется между восторженностью и опьянением художника, который приземлился в новом удивительном месте – к позиции чужака, эмигранта, словно прикасающегося ко всему не напрямую, сквозь материю перчаток.

Борису Лекарю удалось достичь захватывающе интересного эффекта в живописи, так как очевидно, что картины созданы на основе наблюдения и в то же время скрывают увиденное художником. Таким образом, картина зависает где-то в промежутке между реалистическим изображением и душевными реалиями. Работы Бориса Лекаря отражают внутренний процесс созерцания, состояния сознания, память и особое глубинное знание. Его работы несут в себе некий конфликт. Эта живопись является производной от схватки между романтиком, верящим в способность рисунка отражать реальность, и трезвым рационалистом, знающим, что речь идет о живописи, фиксирующей дух, а не свет.

Борис Лекарь был очень пристальным наблюдателем. Он фокусировал взгляд, призму своего наблюдения – и отчаянно пытался ухватиться за развернувшееся перед ним. Он настойчиво продолжал свое наблюдение, заранее догадываясь об обреченности повторных попыток. Выражаясь словами философа Мориса Мерло-Понтия, Борис Лекарь знал наверняка, что никогда не сможет проникнуть “…в ту метафизическую глубину, обитающую в скрытых складках зримого глазом”.

Его картины были нанесены акварелью на полотна большого формата (2-3 метра). В условиях жаркого израильского климата продолжительная работа с акварелью на пленере практически невозможна. Художник был вынужден готовить небольшие этюды с натуры, а потом продолжать их дома по памяти, и это техническое ограничение подчеркивает значительность отстраненности в его работах. Материальная удаленность создает туманные, монохромные образы в то время, как отсраненность духа, смешанная с близкими и отдаленными воспоминаниями, пребывает между непосредственно зримым и тем, что уже было познано.

Картины Бориса Лекаря превращают пляж Ашкелона в диковинное побережье, в ледниковые сибирские просторы с некой нереальной линией горизонта, а кладбище, на котором Борис Лекарь будет похоронен завтра в полдень, уже давно было превращено в его картинах в потустороннее иллюзорное пространство.

“Эрев Рав”, 30 октября 2010.

Перевод с иврита: Лена Зайдель.