Я хочу рассказать вам о большом, очень большом поэте – Михаиле Генделеве.

Песах уже стоял при дверях, когда мы его хоронили. На улицах верховодила по-летнему липкая жара, но здесь, на холмах Гиват-Шауля, из низко опустившегося, как будто из любопытства, неба, сильно дуло, и поминальные свечи яростно и страшно рвались навстречу ветру из своих застекленных камер.

Несколько подоспевших московских друзей стыдливо прячут за спины, а то и просто выбрасывают загодя припасенные букеты цветов. Какие цветы, когда хоронят еврея? Камни, камни и камни… [» » »]

“Я живу в Иерусалиме”, – говорю я друзьям, для которых Израиль – лишь узкая полоска на карте, линия обреза азиатского материка. Но для живущих здесь она обретает реальный рельеф, наполняется именами городов и поселений, и в этом мире наш городок Бет-Шемеш не пригород и даже не ближние окрестности Иерусалима: нас отделяет двадцать пять километров, по здешним масштабам – значительное расстояние. Иерусалимцы относятся к Бет-Шемешу и его обитателям с пренебрежением. Если в медицинском центре “Адасса” появляется особенно напористый и бестолковый пациент, его тут же определяют: ”Из Бет-Шемеша”, и, как правило, не ошибаются. Мы что-то вроде “пскопских”, над которыми посмеивались в Ленинграде. Действительно, наш город неказист, старый Бет-Шемеш застройки 1950-х годов – это кривые улицы блочных домов и бараков, крытых черепицей. А жители Бет-Шемеша если и поражают воображение, то никак не изысканностью манер. [» » »]

1.
Представление о красоте и благоденствии связано в моей памяти с разоренной смоленской деревней послевоенных лет. Впервые я попала туда в раннем детстве: я часто болела, и на семейном совете решено было отправить меня к родителям отца в Гришково, на чистый воздух и молоко. Это время помнится смутно, рядом разрозненных картинок: герани на подоконнике, печная известка, которую я жевала, и она казалась вкусной, кипящий самовар и крепкий мороз за окном. На рассвете дед стоит на коленях перед иконами, и его валенки такие же мягкие и серые, как рассветный воздух. Главное в этих картинках, — чувство безопасности и тепла. Потом я бывала там каждое лето, и сборы в Гришково начинались загодя, с закупки сахара, муки, масла, сушки — ничего этого в деревне не было. Весной она встречала нас слепящей зеленью, голубизной цветущего льна, тугим от пчелиного гуда ветром, и мы не замечали времени, пока к середине августа не остывала вода в озере и не начинались сборы в город. Света, свободы, простора деревни моего детства мне хватило на долгие годы. Возвращаться в город не хотелось. Мы жили на дальней окраине, которую не переименовали в советское время, так и осталось — Троицкое поле. [» » »]

О Михаиле Генделеве

Это не воспоминания и не анализ его текстов и тем более не попытка что-то обобщить в его жизни. Но это, безусловно, попытка хоть немного, хоть как-то смахнуть, сбить наваждение смерти, исчезновения. Для меня писать канонические, последовательные воспоминания, анализировать и обобщать пока невозможно, рано, больно. Но разные картинки прошлого, отдалённого и близкого, отдельные фразы и, главное, его голос – ходят за мной по пятам, будят, тормошат. Битое стекло, осколки общей жизни.

И, поскольку я рассказываю о нём все время с 30-го марта, ночи его смерти, кому ни попадя, кто бы ни зашёл, это и есть попытка записать собственный голос.

[» » »]