Кошки на газоне. Мы даем им имена: Кошка-мать, Котик, Шварцика, Лучшая Кошка. Мы обсуждаем их историю: «помнишь черного котика, которого взял Костя, потом выгнал, и он приблудился к Брахе? А правда,что Шварцика – дочка Шварца и Мисс Прайс? » Мы считаем их поколения. Новых зовем младокошками. Младокошки плохо различимы: все золотисто-рыжие, короткошерстые. Прародительницы, основательницы (некоторые до сих пор живы) поярче, поиндивидуальней . Шварцика – черно-белая, пушистая, с крохотной головой. Пятнистая , как норка Кошка-мать с продавленной спиной мотает при ходьбе кошелкой растянутого живота. Мех Лучшей Кошки, всегда повернутой к миру боком или задом так обилен и густ, так чисты его краски, что хочется узнать, как же выглядит лицо этого мехового цветка. Но Лучшая Кошка отворачивается недаром – ее морда поражает глупым и ничтожным выражением.
Кошки на газоне всегда: под холодным ливнем сидят себе и лижут брюхо, лежат, принимаемые за камни, в театральном ночном свете обросшего деревом фонаря, шугают своих подросших котят.
Коты, задрав морды , обступают дерево, а с нижней ветки , выгнув шею, глядит на них испуганная серая кошка.
Кошки исчезают: одни скрытно, в кустах, умирают, другие через месяцы появляются снова. Кошки так укрепились, что гоняют с газона уличных собак: встретившись с собакой, кошка не отступает, а с почти человеческим выражением ненависти и отвращения шипит и приподнимает лапу для удара – и собака, взвизгнув, бежит.
У газонных кошек есть великое коллективное достояние: угловое окно первого этажа. Оно забрано редкой,- не помеха для небольшого зверя,- решеткой. Окно в любую погоду открыто и всегда освещено.Это не свет, который включили. Это свет, который забыли, или не собрались выключить. Окно зовет. Кошка садится под ним, задирает морду, пружинный импульс, качание, гуляет от подушек ее передних лап к хвосту, гуляет, гуляет -оп!- кошка исчезла в окне. Или осталась сидеть, потому что с подоконника глядит на нее другая кошка, или две. Так и животные и сидят друг против друга, под доносящиеся из квартиры крики:
-О-0-0! Сволочь! Ты это специально сделал! Последняя мамина чашка!
Сволочь! Ты просто хам , настоящий хам, я это еще в Мюнхене поняла, когда ты мне блюдце разбил. Иди отсюда на…. , ничего не смей делать в моей комнате!
Киса пришла, девочка моя. Иди сюда, моя ласточка, иди, я тебе молочка дам. Дай я поглажу твои лапочки. Ой, какие у нас лапочки грязные, надо почистить. Больно? Это репей нехороший в нас вцепился. Кус – кус! Не надо кусаться. Мама тебя любит, мама больно не сделает.
Пошел вон, тебе сказали! Ты для меня ничто, понял? Если ты псих- иди лечись! Ничего не хочет делать в доме! Щас передвину холодильник и вообще ни хера не буду готовить! Ты думаешь, если я еврейка, так я должна тебя терпеть? Ты когда к арабам ходил за маслом? Когда за маслом ходил, гад? Когда к арабам за маслом ходил?
Не хочет, моя девочка, не хочет молочка. Ничего, я тебе вискис насыплю.
Во-от, сейчас мама тебе насыплет вискис. Иди, моя красавица, иди. Какие мы голодные: даже на задние лапочки встали! Вот как мы умеем на задних лапочках стоять! Не надо царапать маму, вот, мама уже насыпала.
Хам! Скотина поганая! Мама всегда говорила, что ты хам. Ты хоть знаешь, что что такое настоящая интеллигенция? Моя мама до последнего дня была настоящей интеллигенткой, у нее до последнего дня лежал на туалетном столике русско-французский словарь. Боже! Пред кем я распыляюсь, перед кем я тут бисер мечу?! Он мне в душу плюет, а я перед ним распыляюсь. Ты
хоть знаешь, тварь поганая, что такое нежность?
Скребется , киса моя, уже уйти хочет. Поела – и сразу хочет убежать от мамы. Не хочет, чтобы мама погладила. Ну иди, ласточка, не сердись. Приходи завтра: мама мясико отварит, а тебе сырого оставит, самого вкусного, иди.
Доча моя.-
Тут кошка прыгает с подоконника, та, что ждала под окном, запрыгивает внутрь, а женский монолог дребезжит себе, прерываясь мужским урчанием. Слова в этом явно оборонительном урчании неразличимы, различимы, как в работе двигателя, только изменения тона, иногда урчание переходит в рык, и в крайнем случае, когда о стену что-то ударяется, и тупо падает, или празднично рассыпается битым стеклом, в рыке можно различить со страшным усилием выговариваемую фразу: -Вас, жидов , надо всех зарезать!-
Именно этот мужской, нечленораздельный голос неожиданно оказывается для кошек жизненно важным, потому что, когда его обладатель тихо и деловито, как ходил каждый день за водкой, занимал у всего города деньги, организовывал переезды из страны в страну, переезжает на кладбище, окно
захлопывается.
Поколения газонных кошек прошли перед нами. Мы видим, что не только цвет их сменился: улучшились их нравы. Кошка-мать шуганула сына – подростка, попытавшегося залезть на нее сзади, рыжий кот в этом году не передушил, как делал прежде, всех серых котят. Скоро кошки, следуя великому закону эволюции, изобретут печатный станок, и мы уже гадаем, какова будет их первая печатная книга. Но окно внезапно захлопывается, и кошки исчезают. Им больше незачем торчать на газоне. Только дебильная Лучшая Кошка все пытается запрыгнуть в закрытое окно и мягко, как огромный мохнатый мотылек, бьется о стекло. Через пару дней исчезает и она. Видимо, отправляется на выставку мехов.
Женский же голос за стеклом, оставшись один, не только не стихает: он крепнет. -Рас-цветали, -чеканит голос одной нотой, -яблони и груши.Мама! Мама приехала! Нэно приехала! Володька Шустерман компьютер чинит, а тут мама приехала! Мама, ты зачем приехала? Дочку воспитывать, ребенка своего воспитывать, дуру такую. Мама! Три месяца, как Маня одна.Три месяца, как Лена одна. Ленина набальзамировали, а мы с Володькой в очереди стоим. Одного Ленина набальзамировали в Москве. Плывет, качаясь, лодочка, по Яузе-реке, а в ней сидит Манька! А в ней сидит Танька,Танька-катанька! -
Особенно громко эта песня поется в ночь разрушения Храма, в жаркую ночь поста, когда в горле уже першит от предчуствия завтрашней жажды, на улице тихо, все лежат в своих жарких постелях, и только из закрытого, слабо освещенного окна дребезжит крик:
-Плывет, качаясь, лодочка, по Яузе -реке. А в ней сидит Танька, Танька- катанька!»
Хочется подойти к окну, взяться за прутья решетки, как берутся за них все, кто должен говорить с жителями квартиры: дверей они не открывают. Это не может продолжаться. Сейчас грозный, раскачивающийся, крепнущий крик сломает раму, вылетят стекла – и вернутся все кошки, газон потемнеет от кошачьих спин.
Крик, действительно, подействовал, но, подобно молитве, не сразу, через пару вечеров. В темноте громко хлопали дверцы машин, пищали рации. Не все люди были в форме, но все с оружием. Даже у девушки – переводчицы, что первая подошла к окну и взялась руками за прутья решетки, стоило ей повернуться боком, четко повис на белой стене длинный черный ствол
автомата.
-Откройте, – сказала переводчица, – мы хотим вам помочь.-
Острый горский акцент и нарочито успокаительнаяя интонация делали речь переводчицы такой настораживающей, что любое, самое больное, самое безумное, самое одурманенное существо почувствовало бы , что это говорит посланец, агент вооруженных людей, обступивших квартиру.
-Откройте, – продолжала девушка, – если вы не откроете ,мы сломаем дверь.-
Кудель мяукающего плача длинной в короткое слово выползла из-за решетки.
-Воды?- переспросила девушка с автоматом, -мы не можем через решетку дать вам воды. Откройте дверь, и я дам вам воды сколько угодно.-
Тут девушка что-то сказала солдату, и высокий, тонкий, черный, как тень солдат легко передвинулся от окна к стоянке, к людям, сторожившим машину скорой помощи.
-Воды? ,- откликнулся один из них, – Моти, у нас есть вода? Они просят воды.-
-У вас болит сердце? ,- продолжала работать переводчица, -откройте, и мы сможем вас проверить. Откройте, и я обещаю, что только я войду. Мужчины не войдут.-
Опять выполз мяукающий плач, неся, казалось, только муку, но переводчица уловила в нем смысл, который, повернувшись и отметившись на стене стволом, передала коренастому человеку ,а тот – другому, с рацией : – Она откроет только Вовке Шустерману. Кто это?-
- Он живет здесь ,я его знаю.-
-Звони скорее, видишь, она не в себе.-
Что-то случилось , потому что все быстро двинулись от окна и, шурша кустами палисадника, исчезли за домом , где был вход в квартиру.
Только коренастый остался у окна, и неожиданно, приблизив лицо к решетке, тихо и ровно ,без всякого акцента ,заговорил – А помните, мы ведь у вас уже были. Как же не были? Были. Вы просто не помните. Мы еще с полицией приезжали, папу вашего забирали. Были, были, вы просто не помните. Да вы не бойтесь. Сейчас Вовку позовем, и он прийдет. Мы…- он
прервался, потому что обращаться стало не к кому.
Первым завелся и уехал полицейский джип. Шофер скорой помощи, проходя через стоянку, сказал фельдшеру:- Это еще ничего, это еще у них чисто. Ты там раньше не был.-
-Несчастная,- ответил фельдшер.
Все уехали. Окно жидко светилось желтым.
Утром, в одинадцать , вернулся полицейский джип. Он описал вялую, как все на июльской жаре петлю и остановился посреди стоянки. Пузатый полицейский хлопнул дверцей и не торопясь ушел в подъезд. Но с ним уже не было ни фельдшеров, ни переводчиц , ни солдат ,ни подручных с рациями -никого из вооруженной челяди, которая бывает нужна обществу, когда оно имеет дело с живыми.